С того дня я остерегался садиться на край плота после пяти. На следующий день, еще через день, и еще, и еще я смог убедиться, что акулы крайне пунктуальны: они приплывали в пять часов и исчезали с наступлением темноты.
На закате прозрачное море представляет собой восхитительное зрелище. Рыбы всевозможных размеров и расцветок подплывали к плоту. Громадные желто-зеленые рыбины; полосатые, круглые и крошечные красно-синие рыбешки плыли за плотом до самых сумерек. Время от времени мелькала стальная молния, через борт перелетала струя окровавленной воды, и на поверхности, возле плота, на мгновение появлялись куски рыбы, растерзанной акулами. И тут бесчисленное множество мелких рыбешек набрасывалось на ее останки. В этот момент я продал бы душу дьяволу даже за самый крохотный кусочек с пиршественного стола акулы.
Шла моя вторая ночь в море. Ночь голода, жажды и одиночества. Раньше я упорно надеялся на самолеты, теперь же чувствовал себя всеми покинутым. В ту ночь я впервые осознал, что надеяться надо только на свою волю и оставшиеся силы.
Одно было удивительно: я ослабел, но не обессилел. Я провел почти сорок часов без воды и пищи и не спал двое суток, поскольку всю ночь перед катастрофой не сомкнул глаз. И тем не менее вполне мог грести.
Я вновь разыскал на небе Малую Медведицу. Впился в нее глазами и взмахнул веслами. Ветер, однако, дул в другом направлении, не в том, в котором требовалось, ведь мне нужно было плыть прямо на Малую Медведицу. Я закрепил на борту два весла и в десять часов начал грести. Поначалу я судорожно махал веслами. Потом стал грести размеренней, пристально глядя на Малую Медведицу, которая, по моим расчетам, светила прямо над Серро-де-ла-Попа.
По плеску воды я понимал, что продвигаюсь вперед. Устав, я откладывал весла и опускал голову, чтобы отдохнуть. Потом хватался за них с новыми силами и возродившейся надеждой. В двенадцать часов ночи я все еще орудовал веслами.
Товарищ на плоту
Около двух я окончательно выдохся, скрестил весла и попытался заснуть. Жажда усилилась. Голод же меня не мучил. Меня терзала жажда. Я настолько устал, что положил голову на весло и задремал. И вдруг я увидел сидевшего на палубе эсминца Хайме Манхарреса, который указывал мне пальцем в сторону порта. Боготинец Хайме Манхаррес – один из моих старых флотских друзей. Я часто думал о товарищах, которые пытались достичь плота. Мне хотелось узнать, какова их судьба: добрались ли они до другого плота, подобрал ли их эсминец или же спасли летчики. Но о Хайме Манхарресе я не думал никогда. И все же стоило мне закрыть глаза, как передо мной появлялся улыбающийся Хайме. Сначала он показал мне, где находится порт, а потом я увидел его в столовой: он сидел напротив меня, и перед ним стояла тарелка с фруктами и яичница.
Вначале это был сон. Я закрывал глаза, на несколько коротких мгновений засыпал, и передо мной неизменно появлялся Хайме Манхаррес, причем в одной и той же обстановке. В конце концов я решил с ним заговорить. О чем я его тогда спросил, не помню. И что он мне ответил – тоже. Помню лишь, что мы с ним разговаривали на палубе и что внезапно нас накрыло волной, той роковой волной, которая обрушилась на корабль в 11 часов 55 минут, и я в ужасе проснулся, изо всех сил вцепившись в веревочную сеть, чтобы не свалиться в море.
Но перед рассветом небо потемнело. Мне не спалось; я был настолько измотан, что никак не мог заснуть. Противоположный конец плота потонул в сумерках, но я все равно смотрел в темноту, стараясь хоть что-нибудь разглядеть. И вот тогда-то я отчетливо увидел притулившегося на краешке борта Хайме Манхарреса. Он был в рабочей одежде: синих брюках и рубахе, а фуражку, на которой даже в темноте четко читалось «Кальдас», нацепил слегка набекрень.
– Привет! – сказал я, ничуть не испугавшись. Ей-богу, передо мной был Хайме Манхаррес. Ей-богу, он был тут всегда!
Если бы я увидел его во сне, об этом не стоило бы даже упоминать. Но дело в том, что сна у меня не было ни в одном глазу. Я был абсолютно в здравом уме и слышал, как над головой свистит ветер, а вокруг шумит море. Мне хотелось есть и пить. И я ничуть не сомневался, что Хайме Манхаррес плывет вместе со мной.
– Почему ты не запасся водой на корабле? – спросил он.
– Потому что мы уже подплывали к Картахене, – ответил я. – Мы лежали на корме с Рамоном Эррерой.
Передо мной был не призрак, а живой человек. И я его не боялся, а, наоборот, подумал, до чего же глупо было терзаться одиночеством, когда на плоту со мной еще один моряк!
– Почему ты не поел? – спросил Хайме Манхаррес.
И я отчетливо помню, что ответил:
– Потому что меня не захотели покормить. Я попросил яблок и мороженого, а мне не дали. Не знаю, куда они их спрятали.
Хайме помолчал. А потом снова указал мне, в каком направлении искать Картахену. Я посмотрел туда и увидел огни порта и пляшущие на воде буйки.
– Мы уже подплываем. – Я сказал это, глядя на портовые огни; сказал безо всякой радости, словно после обычного плавания. Затем предложил Хайме немного погрести вместе. Но его уже не было. Он ушел.
Я сидел на плоту один, и огни порта оказались первыми лучами солнца. Первыми лучами моего третьего дня одиночества в море.
Глава 6
Спасательное судно и остров людоедов
Вначале каждый день связывался в моей памяти с каким-либо событием. Первый, двадцать восьмое февраля, – с катастрофой. Второй – с самолетами. Третий же был самым ужасным: в тот день не случилось ничего особенного. Плот несся, подгоняемый ветром. Сил грести у меня не было. Небо затянули тучи, я замерз и, не видя солнца, перестал ориентироваться в море. В то утро я не знал, откуда ждать самолета. У плота нет ни носа, ни кормы. Он квадратный и порою движется боком, постоянно вертясь волчком, и когда ориентироваться не по чему, то невозможно понять, куда ты плывешь: вперед или назад. Ведь море везде одинаковое. Бывало, я ложился и клал на лицо рубашку. А когда вставал, задняя часть оказывалась передней, и я не мог определить: то ли плот стал двигаться в другом направлении, то ли он просто повернулся вокруг своей оси. Нечто подобное случилось на третий день и со временем.
В полдень я решил сделать две вещи: во-первых, закрепил весло на одном из концов плота, чтобы иметь представление о его движении. А во-вторых, нацарапал ключами на борту несколько черточек, по одной на каждый прошедший день, и подписал под ними даты. Провел первую черточку и накарябал число двадцать восемь.
Прочертил вторую и написал второе число – двадцать девять. Возле же третьей черточки, обозначавшей третий день, я поставил число тридцать. Так возникла еще одна путаница. Я считал, что дело происходит тридцатого февраля, а было второе марта. Я заметил свою оплошность лишь на четвертый день, когда принялся размышлять, сколько в этом месяце дней: тридцать или тридцать один. Только тогда мне вдруг пришло в голову, что катастрофа произошла в феврале, и – глупость, конечно! – из-за этой ошибки я перестал ориентироваться во времени. На четвертый день я уже не был уверен в том, что правильно вел счет дням своего пребывания на плоту. Сколько их было? Три? Четыре? Пять? Если судить по царапинам – не важно, к февралю или марту они относились, – то я пробыл на плоту три дня. Но я не был в этом полностью уверен, равно как и не мог сказать наверняка, куда движется плот: вперед или назад. Я предпочел пустить все на самотек, чтобы не порождать еще большей путаницы, и окончательно разуверился в том, что меня спасут.
