По его просьбе экс-президент Турбай и Эрнандо Сантос назначили встречу Гидо Парре, с условием, что на ней будет присутствовать и доктор Сантьяго Урибе, второй адвокат Эскобара, имевший репутацию серьезного профессионала. Гидо Парра, как обычно, начал с высокопарных фраз, но Вильямисар быстро осадил его.
– Нечего мне пудрить мозги, – заявил он с присущей ему прямотой истинного сантандерца. – Давайте к делу. Вы сами застопорили переговоры, потому что просите невозможного. А дело не стоит выеденного яйца: эти типы должны сдаться и сознаться в каком-нибудь преступлении, за которое дают двенадцать лет. Таков закон, обсуждать тут нечего. В обмен им скостят срок и гарантируют жизнь. Все остальное – ваши нелепые фантазии.
Гидо Парре не оставалось ничего другого, кроме как перейти на такую же тональность разговора.
– Доктор, – сказал он, – но ведь вот какая штука: правительство обещает не применять экстрадицию, все об этом говорят, но в указе-то где об этом сказано?
Вильямисар признал его правоту. Если правительство обещало не выдавать наркодельцов за границу и смысл указа в целом был таков, значит, следовало убедить президента уточнить формулировки. А все уловки насчет преступлений sui generis или об отказе от признания вины, все разговоры о безнравственности доносительства – это лишь риторические приемы, при помощи которых Гидо Парра пытался их отвлечь. Совершенно ясно, что для Невыдаванцев – даже само их прозвище на это указывало! – единственным реальным и категорическим требованием на тот момент был отказ от экстрадиции. А этого, по мнению Вильямисара, вполне можно было достичь, уточнив формулировки указа. Но прежде он потребовал от Гидо Парры такой же искренности и определенности, какой требовали Невыдаванцы. Вильямисар, во-первых, хотел выяснить пределы полномочий Парры на переговорах и, во-вторых, понять, через какое время после подписания нового указа заложники будут освобождены.
Гидо Парра ответил четко и ясно:
– Через двадцать четыре часа.
– Все до единого, – уточнил Вильямисар.
– Да.
Глава 5
Через месяц после похищения Марухе и Беатрис смягчили абсурдно жесткий режим заточения. Они уже не просили разрешения, чтобы встать с матраса, сами наливали себе кофе и переключали телеканалы. В комнате, правда, по-прежнему приходилось говорить шепотом, однако передвигаться уже можно было более спокойно. Маруха уже не затыкала себе рот подушкой при кашле, хотя и принимала некоторые минимальные меры предосторожности, чтобы ее не услышали с улицы. Меню оставалось прежним: все те же фасоль и чечевица, обрезки жесткого мяса и суп из пакетика.
Охранники болтали друг с другом шепотом, но в разговорах чувствовали себя совершенно свободно: делились кровавыми новостями, рассказывали, кто и сколько получил за охоту на полицейских по ночам в Медельине, хвастались подвигами в постели, изливали душу по поводу своих любовных драм. Марухе удалось убедить их, что в случае силовой операции парни проявят благоразумие, если будут оберегать заложниц: тогда полиция и судьи будут с ними более милостивы. Поначалу боевики, будучи неисправимыми фаталистами, реагировали на ее призывы равнодушно, но мало-помалу Марухе удалось смягчить их сердца, и они перестали держать пленниц под прицелом, когда те спали. Обернутое тряпками оружие теперь было складировано за телевизором. Зависимость тюремщиков и пленниц друг от друга, тяготы, которые им приходилось терпеть сообща, постепенно привнесли в их взаимоотношения некоторую человечность.
Темпераментная Маруха остро реагировала на любую неприятность. Она обрушивалась на охранников, которые в любой момент готовы были ринуться в драку, и с ледяным спокойствием заявляла: «Ну, убейте меня!» Несколько раз Маруха сцепилась с Мариной: ее заискивание перед охранниками и апокалиптические фантазии выводили Маруху из себя. Марина, бывало, поднимет взор и ни с того ни с сего изречет какую-нибудь унылую сентенцию или зловещее предсказание.
– В гараже за домом, – внезапно заявила она, – стоят машины. В них днем и ночью сидят вооруженные люди, и они готовы в любую минуту ворваться к нам и убить нас.
Но самое серьезное столкновение произошло однажды вечером, когда Марина, как обычно, принялась ругать журналистов за то, что они не упомянули ее в телепередаче про заложников.
– Сукины дети все эти журналюги!
Услышав такое огульное обвинение, Маруха не выдержала и возмутилась:
– Ничего подобного! Какое вы имеете право так говорить?!
Марина не ответила, но потом, в более спокойной обстановке, извинилась. По правде сказать, она жила в каком-то своем, особом мире. В шестьдесят четыре года ее лицо еще хранило следы той изумительной красоты, которой она славилась в молодости: большие черные глаза были до сих пор прекрасны, а серебристые волосы даже в невзгодах сохраняли блеск. Марина страшно исхудала. Пока не появились Беатрис и Маруха, она жила в полном отрыве от внешнего мира, почти два месяца общаясь только с тюремщиками, и привыкание к новым условиям потребовало от нее времени и усилий. Марину душил страх, она похудела на двадцать килограммов и совершенно пала духом. Это был не человек, а призрак.
Марина рано вышла замуж за известного мануального терапевта, лечившего спортсменов. Дородный добряк любил ее без памяти, у них родилось три сына и четыре дочки. Марина заправляла всем в доме, причем не только в своем, поскольку чувствовала себя обязанной помогать многочисленной антьокской родне. Она была для них как бы второй матерью – такой ей удалось завоевать авторитет и столько она всего делала для родных. И еще успевала заниматься чужими людьми, которые трогали ее сердце.
Не столько из насущной необходимости, сколько из-за безудержного стремления к независимости Марина торговала машинами и страховками; она была готова продавать все, что угодно, лишь бы иметь собственные деньги и тратить их по своему усмотрению. Но люди, знавшие ее близко, с горечью говорили, что такую прекрасную, добродетельную женщину словно преследует злой рок. Муж почти двадцать лет провел в состоянии тяжелой инвалидности из-за неправильного психиатрического лечения, два Марининых брата погибли в ужасной автокатастрофе, третий брат скоропостижно умер от инфаркта, четвертый оказался замешан в каком-то уличном происшествии и погиб, раздавленный упавшим столбом светофора, пятого одолевала страсть к бродяжничеству, и однажды он исчез навсегда.
Ее положение было безнадежным. Она разделяла всеобщее мнение, что похитителям нужен заложник с именем, которого в то же время можно убить, не сорвав переговоры об условиях сдачи. Но прошло уже два месяца, а ее еще не убили, и это давало основания полагать, что палачи все-таки лелеют надежду выторговать что-нибудь в обмен на ее жизнь.
Интересно, что при этом Марина даже в самые тяжелые времена сосредоточенно, часами делала себе маникюр и педикюр. Аккуратно подстриженные, отполированные, накрашенные бесцветным лаком ногти, казалось, принадлежали другой, гораздо более молодой женщине. Так же тщательно Марина выщипывала себе брови и волосы на ногах. Немного притеревшись к Марине и найдя с ней общий язык, Маруха и Беатрис старались ее поддержать. Беатрис до бесконечности обсуждала с ней общих знакомых, и их шушуканье выводило из себя даже болтливых охранников. Маруха же делала все возможное, чтобы утешить бедняжку. Ведь никто, кроме них да охранников, не знал, что Марина жива, а передать на волю весточку было невозможно, и это очень угнетало Маруху и Беатрис.
