Брился падре упоенно. Время от времени он высовывал руки в патио, под дождь, и смачивал подбородок. Он уже завершал бритье, когда две босоногие девочки, без стука распахнув дверь, вывалили перед ним несколько спелых ананасов, гроздья бананов, хлебы, сыр и поставили корзину овощей и свежих яиц. Падре подмигнул им:
– Прямо как в сказке!
Младшая из девочек, вытаращив глаза, показала на него пальцем:
– Смотри, священники тоже бреются!
Старшая потянула ее к двери.
– А ты как думала? – ласково улыбнулся падре и уже серьезно добавил: – Ничто человеческое нам не чуждо.
Он окинул взглядом рассыпанные на полу подношения и понял, что на такую щедрость способен только дом Асисов.
– Скажите братьям Асисам, – почти прокричал он, – что Бог пошлет им за это здоровья!
Прошло сорок лет со дня его посвящения в сан, но падре Анхель так и не научился подавлять волнение, охватывавшее его перед службой. Он убрал бритвенные принадлежности, сложил провизию под шкафчик для вина и, наконец, вошел в ризницу, вытирая руки о сутану.
Приход был полон. Впереди, на двух ими же подаренных скамьях с медными табличками, где были выгравированы их имена, сидели Асисы с матерью и кормилицей. Когда они, впервые за последние несколько месяцев, все вместе входили в храм, казалось, что въезжает кавалькада на конях. Кристобаль, старший из Асисов, приехавший с пастбища за полчаса до мессы и даже не успевший побриться, был еще в ботинках со шпорами. Вид этого великана-горца как будто подтверждал общее, хотя и не опиравшееся на точные доказательства мнение, что у старого Адальберте Асиса есть внебрачный сын Сесар Монтеро.
В алтаре падре ждал неприятный сюрприз: литургических облачений на месте не оказалось. Когда вошел служка, падре Анхель растерянно переворачивал содержимое ящиков, споря о чем-то мысленно с собой.
– Тринидад, срочно ко мне, – сказал он служке, – спроси ее, куда она засунула епитрахиль.
Он запамятовал, что Тринидад еще с субботы хворает. Служка предположил, что она взяла с собой несколько вещей для починки. Тогда падре Анхель оделся в облачение, приберегаемое для погребальных служб. Сосредоточиться ему так и не удалось. Когда, взбудораженный, часто дыша, он поднялся на кафедру, то понял, что доводы, выношенные им в предшествующие дни в уединении комнаты, с кафедры такими убедительными не покажутся.
Он говорил десять минут. Спотыкаясь о собственные слова, захваченный нахлынувшими мыслями, не вмещавшимися в готовые фразы, он увидел вдруг окруженную сыновьями вдову Асис так, как если бы они были изображены на старой-старой, поблекшей семейной фотографии. Только Ребекка Асис, раздувавшая сандаловым веером жар своей роскошной груди, показалась ему живой и настоящей. Падре Анхель закончил проповедь, так ни разу и не упомянув впрямую о клеветнических листках.
Вдова Асис какое-то время сидела, с тайным раздражением снимая и надевая обручальное кольцо, между тем как месса продолжалась. Потом она перекрестилась, встала и по главному проходу пошла к дверям. За ней, толкаясь и топая, проследовали ее сыновья.
Доктор Хиральдо понял внутренний механизм самоубийства однажды, вот в такое же утро. Как и тогда, сегодня неслышно моросило, в соседнем доме пел трупиал. Врач чистил зубы, а его жена в это время говорила.
– Какие странные воскресенья, – сказала она, накрывая стол для завтрака. – Пахнут свежим мясом, будто их разделали и повесили на крюки.
Врач вставил лезвие в безопасную бритву и начал бриться. Веки у него были опухшие, глаза влажные.
– У тебя бессонница, – сказала жена и с мягкой горечью добавила: – Проснешься в одно из таких воскресений и увидишь, что состарился.
На ней был полосатый халат, а голова в папильотках.
– Если ты замолчишь, я тебе буду очень благодарен, – сказал он.
Она пошла на кухню, поставила кофейник на огонь и стала ждать, чтобы он закипел. Послышалось пение трупиала, а через секунду зашумел душ. Она направилась в комнату приготовить для мужа чистую одежду. Когда подала завтрак, доктор был уже полностью одет; в спортивной рубашке и брюках цвета хаки он показался ей немного посвежевшим.
Завтракали молча. Под конец он внимательно и с любовью взглянул на жену. Она сидела, опустив голову, все еще обиженная. Чашка кофе слегка дрожала в ее руке.
– Это из-за печени, – извинился он перед ней.
– Для грубости не может быть оправданий, – сказала она, по-прежнему не поднимая головы.
– Наверно, у меня отравление, – продолжал он. – Во время таких дождей печень разлаживается.
– Ты всегда говоришь об этом, – упрекнула она его, – но никогда ничего не делаешь. Если не будешь за собой следить, скоро настанет день, когда ты уже не сможешь себе помочь.
Он был с нею согласен.
– В декабре, – сказал он, – пятнадцать дней проведем на море.
Сквозь ромбы деревянной решетки, отделявшей столовую от патио, словно придавленного настойчивой беспогодицей октября, доктор поглядел на моросящий дождь и добавил:
– А уж потом, самое меньшее через четыре месяца, не будет ни одного такого воскресенья.
Она собрала тарелки и отнесла их на кухню, а вернувшись в столовую, увидела, что он, уже в соломенной шляпе, готовит свой медицинский саквояж.
– Так, значит, вдова Асис снова покинула церковь во время мессы? – спросил он.
Жена рассказала ему об этом, когда он еще собирался чистить зубы, но он тогда слушал ее невнимательно.
– Уже третий раз за последний год, – подтвердила она. – Странный способ развлечения.
Врач обнажил свои безупречные зубы.
– Бесятся от изобилия эти богачи.
В гостиной вдовы Монтьель он застал нескольких женщин, они пришли навестить ее по дороге из церкви. Врач поздоровался, проходя через гостиную; приглушенный смех провожал его до самой лестничной площадки. Он приблизился к двери спальни и услышал другие женские голоса. Доктор постучал, ему ответили:
– Войдите.
Вдова Монтьель сидела в постели, прижимая к груди край простыни. Волосы у нее были распущены, а на коленях лежали зеркало и роговой гребень.
– Так вы, значит, тоже собираетесь на праздник? – спросил врач.
– Она празднует свой день рождения – ей исполнилось пятнадцать лет, – сказала одна из женщин.
– Восемнадцать, – с грустной улыбкой поправила вдова и, снова вытянувшись в постели, подтянула простыню к подбородку. – И конечно, – лукаво добавила она, – ни один мужчина не приглашен! А уж вы и подавно, доктор, это была бы дурная примета.
Доктор положил влажную шляпу на комод.
– Вот и прекрасно, – сказал он, глядя на больную задумчиво-удовлетворенным взглядом. – Теперь я вижу, что мне здесь больше делать нечего.
