Генерал взошел на корабль в хорошем настроении и захотел остаться на палубе, чтобы видеть заливные луга Магдалены, – но река была такой загрязненной, что ее воды окрашивали море на несколько лиг в пепельный цвет. Одет он был в старые вельветовые брюки, шляпу, какую носят в Андах, и в китель офицера английского флота, который подарил ему капитан фрегата, и на солнце, овеваемый морским ветром, не выглядел больным. Матросам фрегата удалось выловить гигантскую акулу, в брюхе которой, среди предметов из скобяной лавки, нашли несколько шпор от мужских сапог. Он все воспринимал с радостью туриста, он победил усталость и даже воспрял духом. Сделав Хосе Паласиосу знак, чтобы тот подошел, генерал шепнул:
– Сейчас папаша Молинарес, должно быть, сжигает подушку и закапывает в землю ложки.
К полудню прошли мимо Сьенага-Гранде, обширного пространства, залитого мутной водой, где великое множество птиц дрались из-за косяка золотистой морской рыбки. На раскаленной селитряной равнине, между болотом и морем, где свет прозрачен, а воздух чист, виднелись рыбацкие поселки с сетями, развешенными в патио для просушки, а подальше показался таинственный городок Ла-Сьенага, дневные привидения которого заставили учеников Гумбольдта усомниться в своих научных познаниях. С другой стороны Сьенага-Гранде возвышалась корона вечных снегов Сьерра-Невады.
Резвая бригантина почти летела над водой и была так легка и устойчива, что морское путешествие не причиняло генералу никаких физических неудобств и потому не способствовало излечению желчного пузыря. Однако когда они проходили мимо отрогов сьерры, выступающих в море, ветер усилился и поднялись волны. Генерал наблюдал за переменами на море с надеждой; все вокруг, вместе с хищными птицами, которые летали у него над головой, начало кружиться, рубашка промокла от холодного пота, а глаза наполнились слезами. Монтилья и Вильсон поддерживали его, поскольку он был так легок, что его могло смыть с палубы волной. К вечеру, когда входили в бухту Санта-Марты, его измученному телу уже нечего было исторгать, и он бессильно лежал на капитанской койке, полуживой, но счастливый тем, что его мечта сбылась. Монтилья был так напуган его состоянием, что, прежде чем высадиться на берег, попросил доктора Найта еще раз осмотреть генерала, и доктор сказал, что лучше всего перенести его на твердую землю, усадив на сплетенные руки.
Жители Санта-Марты вообще не слишком-то интересовались официальной показухой, но были еще и другие причины, почему на пристани оказалось так мало народу. Санта-Марта являлась одним из тех городов, который почти невозможно увлечь республиканской идеей. Даже когда после битвы при Бойака была объявлена независимость, вице-король Самано, чтобы подождать подмоги из Испании, сбежал именно туда. Сам генерал пытался освободить город несколько раз, но удалось это только Монтилье, уже когда республика утвердилась окончательно. К раздражению монархистов, в городе царил дух неприятия Картахены как фаворитки центральной власти, и то, что генерал питал слабость к картахенцам, было еще одной причиной, почему его не встречали торжественно. Но еще более веской причиной было то, что среди прочих своих сторонников он казнил адмирала Хосе Пруденсио Падилью, который не только не принимал участия ни в каком заговоре, но был еще, как и Пиар, мулатом. Неприязнь к правительству увеличилась после того, как к власти пришел Урданета, председатель военного совета, вынесшего смертный приговор адмиралу. Так что колокола собора вопреки ожиданиям генерала не звонили, и никто не сумел толком объяснить почему, а пушки крепости дель Морро не гремели салютом приветствия, поскольку на рассвете выяснилось, что порох на оружейном складе подмочен. А еще раньше солдатам пришлось изрядно попотеть, чтобы генерал не увидел надпись, сделанную углем на боковой стене собора: «Да здравствует Хосе Пруденсио!» Официальное сообщение о его прибытии смогло собрать в порту всего нескольких человек. В глаза сразу бросалось отсутствие епископа Эстевеса, первого и наиболее значительного из лиц, поставленных в известность о прибытии генерала.
Дон Хоакин де Мьер до конца своих долгих дней будет помнить это жалкое существо, вынесенное на носилках с корабля в жару сумерек, нечто, завернутое в шерстяное одеяло, в двух шляпах, надетых одна на другую и надвинутых на самые брови, существо, в котором едва теплилась жизнь. Однако больше всего запомнилось: горячечная рука генерала, затрудненное дыхание и невесть откуда взявшаяся сила духа, когда он встал с носилок, чтобы приветствовать всех собравшихся, одного за другим, называя по имени каждого и перечисляя его звания, – а ведь с каким трудом он держался на ногах, поддерживаемый своими адъютантами. Потом самостоятельно сел в карету, рухнул на сиденье, бессильно откинувшись головой на спинку, однако, жадно глядя на все, что творилось за окном, на всю ту жизнь, которая шла там, сиюминутная и неповторимая.
Кортежу колясок нужно было просто-напросто пересечь улицу и подъехать к зданию старой таможни, приготовленному для него. Только что пробило восемь, была среда, но на улице, прилегающей к бухте, дышалось из-за первых декабрьских ветров по-субботнему легко. Улицы были широкие и грязные, и дома каменной кладки с массивными балконами здесь сохранились лучше, чем в любом другом месте страны. У дверей домов, на стульях, сидели целые семьи, некоторые ждали его проезда прямо посреди улицы. Тучи светлячков на деревьях освещали прилегающую к морю улицу ярче, чем фонари.
Здание старой таможни было самой древней постройкой в стране, оно стояло уже двести девяносто девять лет и недавно было отреставрировано. Генералу приготовили спальню на втором этаже, с видом на бухту, но он предпочитал большую часть времени проводить в главном зале, единственном, где были железные крюки для гамака. Там стоял и грубо сработанный стол из красного дерева, на котором шестнадцать дней спустя в душной комнате будет покоиться его набальзамированное тело, одетое в голубой мундир, соответствующий его чину, но без восьми пуговиц из чистого золота, кем-то оторванных в неразберихе смерти.
Казалось, только он один не верил, что час его смерти так близок. Но доктор Александр Проспер Реверенд, французский врач, которого в девять вечера срочно вызвал Монтилья, мог и не щупать у генерала пульс, чтобы понять: уже годы, как он умирает. Тонкая шея, контраст между желтизной лица и кожей на груди наводили на мысль, что главная причина умирания – пораженные легкие; и осмотры последующих дней это подтвердили. Расспросив больного наедине – наполовину по-испански, наполовину по-французски, – доктор убедился: генерал потрясающе изобретателен в запутывании симптомов и усмирении боли и, кроме того, может задерживать дыхание, чтобы не кашлять и не харкать во время осмотра. Диагноз, поставленный доктором при первом осмотре, был подтвержден в результате клинического обследования. Но в первом из тридцати трех медицинских бюллетеней, которые были опубликованы в последующие за осмотром две недели, уделялось одинаковое внимание как телесному истощению, так и тяжелейшему моральному состоянию.
Доктору Реверенду было тридцать четыре года, он был уверен в себе как враче, образован и хорошо одет. В Америку он приехал шесть лет назад, разочарованный реставрацией Бурбонов на французском троне, бегло говорил и правильно писал на испанском, но генерал воспользовался случаем, чтобы впервые за долгое время показать собеседнику, как хорошо он владеет французским. Доктор схватил это на лету.
