Размышления Леонардо все время так или иначе касаются живописи, но присутствует в них и идея человека-мастера. Для Леонардо человек – «образец мира», «малый мир», составленный из тех же стихий, что и «большой»; анатомия человека не что иное, как «космография малого мира». В эпоху Ренессанса так думали многие; но философ живописи идет дальше, говоря о соавторстве природы и человека. В мире для него нет созданий «высших» и «низших». М. Т. Петров отмечал, что у Леонардо образ мира имел как бы два измерения – глубину (сокровенность, закон, тайна) и ширину (бесконечное богатство явлений). Но в нем не было третьего измерения – вертикали, на которой менее ценные явления располагаются внизу, а более ценные – выше. Художник был чужд идее субординации, иерархии. Более того, и творения истинного мастера имели для него тот же статус, что и совершенные создания природы, ведь они подчиняются тем же законам. Если бы, размышлял он, мы попытались выяснить, кто лучший творец – человек или природа, то не сумели бы прийти к однозначному выводу. С одной стороны, «творения природы превосходят творения художников» легкостью, красотой и разнообразием. С другой стороны, создавая нечто новое, человек прибавляет к уже существующему то, что природе создать не дано [13, c. 111–138].
Вот, по-видимому, самая суть «еретического» мировоззрения Леонардо да Винчи. Спустя столетие сходные идеи зазвучали в произведениях других мыслителей, а много раньше, в середине 1-го тысячелетия до н. э., в начальные века существования философии, они же составляли основу учения досократиков, или философов природы (натурфилософов).
В те же годы Леонардо работал и над росписью миланского замка Сфорца. К концу 1490-х гг. фортуна переменилась к Лодовико Моро. Из удачливого и наглого правителя он стал понемногу превращаться в слабеющего зверя, умеющего только огрызаться. Но в 1498 г. показалось, будто счастье вернулось к Мавру… Тогда Леонардо и получил у него последний заказ. Так появился проект стенописи «Зала веток» (другое название «Ослиный зал») в башне замка. М. А. Гуковский писал: «Потолок… должен был изображать густое переплетение крон лиственных деревьев, стволы которых спускались по стенам, выполняя декоративную роль колонн. Внизу же, там, где стволы соприкасались с землей, последняя изображена в разрезе, передающем с геологической точностью различные слои почвы, путаницу корней и между ними черепа и кости давно умерших людей, на гниющих останках которых взрастает пышная зелень плафона. Эта замысловатая… глубоко осмысленная роспись должна была, с одной стороны, отражать упорные ботанические и геологические штудии, в девяностых годах занимавшие Леонардо, с другой же стороны, говорить о бренности и суетности человеческого существования и человеческих усилий, которые находящийся в расцвете сил сорокашестилетний творец чувствовал на себе и на своих произведениях» [6]. Впоследствии часть красочного слоя осыпалась, но значительная часть сохранилась и реставрирована.
Из Милана во Флоренцию. «Битва при Ангиари»
О падении герцога Моро, случившемся в 1499 г., когда Милан был захвачен войсками французского короля Людовика XII, в записях Леонардо лишь краткое сообщение, без каких-либо эмоций. Словно не было ни верениц пышных придворных празднеств и торжеств, ни задушевных бесед с правителем, ни совместных проектов… Леонардо считал художника настолько выше сильных мира сего, что, похоже, видел во властителях лишь источник существования творческого человека (увы, существования далеко не всегда безбедного и безоблачного). И современники, и потомки упрекали художника в циничной готовности служить «тому, кто платит», каким бы кровавым тираном ни являлся наниматель. Да, Леонардо не Данте, у которого душа болела за родную Флоренцию. Душа Леонардо заполнялась не переживаниями событий в обществе, даже не раздумьями о нормах нравственности, морали, не размышлениями о справедливости. Его интересовало только одно: божественная сила ума, мощь человеческого интеллекта, безграничные возможности мысли. У него были собственные представления о нравственности, которую он понимал как деятельность: нравственно создавать новое, проникать в тайны бытия. Только бесконечное совершенствование угодно Богу, изначально заложившему в человека способность к развитию. А кто даст деньги на то, чтобы личность могла свободно развиваться, совершенно не важно: пусть это будет хоть Сфорца, хоть Борджиа, все равно, ведь они лишь средства для продвижения по пути к совершенству. Цель оправдывает средства: такое понимание было свойственно в ту эпоху многим, не только Леонардо. Вся страсть, все эмоции художника подчинялись только стремлению познать те пределы, которых может достигнуть смертный, проникая в замысел Творца.
Уже в 1498 г., предчувствуя политические катаклизмы, Леонардо решил вернуться во Флоренцию, ведь в лице Лодовико Сфорца он терял мощного покровителя. Однако к этому времени он уже был известен, и не только в Италии, – толки о «Тайной вечере», словно круги по воде, разошлись по культурной Европе. Очевидно, Людовику XII также хотелось иметь произведение Леонардо, и в октябре 1499 г. он сделал художнику заказ на тему «Святая Анна с Девой Марией и Младенцем Христом». Но эта работа остановилась на стадии эскиза. Теперь мы знаем его как «Картон Бурлингтонского дома» (Национальная галерея, Лондон).
Покинув Милан, Леонардо по пути заглянул в Мантую, чтобы ознакомиться с фресками Андреа Мантеньи. Там он оказался в гостях у маркизы Изабеллы д’Эсте, жаждавшей заполучить свой портрет его работы или на худой конец хоть какую-нибудь его картину. Кстати, Изабелла пыталась завладеть «Дамой с горностаем», даже писала Чечилии Галерани, просила прислать портрет – на время, конечно же, – но та благоразумно воздержалась. Леонардо не вдохновился внешностью маркизы (туповатое выражение лица, хищный взгляд, вялый подбородок простолюдинки – картон с наброском он все же сделал в 1500 г., и ныне он хранится в Лувре), но пришлось немало постараться, чтобы избавиться от навязчивого гостеприимства. Затем живописец двинулся в Венецию, где познакомился с Джорджоне, на которого оказал огромное влияние.
Венецианцы, стремившиеся подготовиться к возможному нападению турок, нуждались в Леонардо как инженере. Он дал им несколько ценных фортификационных советов и принялся изобретать агрегаты для… подводного боя: ни много ни мало подводную лодку и водолазный костюм. Однако спустя три месяца он вдруг (для потомков это выглядит как «ни с того ни с сего», а документов не сохранилось) покинул Венецию, испытывая странное чувство, чрезвычайно похожее на отвращение к живописи. Его путь наконец лежал во Флоренцию.
А Флоренция переживала последствия владычества диктатора Савонаролы, который в 1494 г. захватил власть в республике. Он сверг Пиеро II Лоренцо де Медичи, сына Лоренцо Великолепного, и на пять лет установил в городе свои порядки. Савонаролу еще в бытность монахом возмущало общеитальянское падение нравов, и он намеревался покончить с развратом в краткие сроки и жестокими методами. Страстный проповедник и воинствующий обличитель, фанатик и борец с мирскими властителями, он угрожал итальянцам скорым концом света. Апокалипсис, возвещенный неистовым ревнителем благочестия, так и не наступил, в 1498 г. Савонаролу повесили, а тело его сожгли, но во что превратилась благодаря его проповедям Флоренция, столь недавно бывшая столицей искусств! Живопись Савонарола считал проявлением преступной роскоши. В годы его правления на «кострах покаяния» вместе с драгоценностями и древними манускриптами гибли картины из множества блистательных домашних коллекций, кисти непревзойденных мастеров, в числе которых Сандро Боттичелли, издания Бокаччо и Петрарки. Нескольких лет хватило, чтобы извести флорентийскую школу почти под корень. Некоторые художники, потрясенные проповедью Савонаролы, увлеклись религиозной живописью – само по себе это не препятствует развитию мастерства, но поиски новых приемов и решений никого больше не интересовали.
