– В напряженное время войны, – добавил я, – Академия наук Советского Союза поручила мне как послу вручить ему документ об избрании его своим почетным академиком.
Он тогда приехал в посольство в Вашингтон из Сан-Франциско. Работал он в Стэнфордском университете, руководил лабораторией. Этот документ ему и был вручен мною. Помню, Лоуренс очень тепло благодарил советских ученых за признание его научных заслуг.
Из той беседы с Эйнштейном запала мне в память еще одна примечательная фраза:
– Если бы я знал, что у Гитлера не будет атомной бомбы, то я не стал бы поддерживать американский атомный проект.
И сейчас у меня в ушах звучат эти его слова, хотя он в беседе произнес их в своей обычной манере – тихо.
Когда мы встретились с великим физиком, он уже был пожилым человеком. Жил он замкнуто и редко появлялся на людях. Сказывался и возраст, и то, что его, вероятно, как признавали близкие ему люди, угнетала постоянно одна и та же мысль: до чего может дойти человечество после создания ядерного оружия, начав накапливать его запасы?
Оппенгеймер – американец немецкого происхождения из весьма состоятельной семьи. Он – один из лучших выпускников Гарварда – тем не менее продолжил изучение физики в английском Кембридже, а потом и в Геттингенском университете в Германии. Вернувшись в Америку, молодой профессор приступил к чтению лекций в Калифорнийском университете. Его труды и успехи снискали ему уважение в научном мире. Ученый с первых своих шагов в науке обратил на себя внимание и военного ведомства. Администрация США сочла его самым подходящим специалистом, которому доверили возглавить большой научный коллектив «Манхэттенского проекта», включавший и иностранцев-эмигрантов из охваченной войной Европы.
Научным центром «атомного проекта» был избран по предложению Оппенгеймера поселок Лос-Аламос в засушливой части штата Нью-Мексико, куда в юности ученый ездил лечить легкие. К моменту взрыва над Хиросимой в нем проживало в обстановке строжайшей секретности свыше шести тысяч человек.
Имя Фредерика Жолио-Кюри физики во всем мире знали еще до войны. Он вместе со своей супругой Ирен в 1934 году открыл искусственную радиоактивность. Жолио-Кюри еще до войны помог переправить весь французский запас тяжелой воды – важного компонента в технологии атомных исследований – в Англию. В годы войны он активно участвовал в движении Сопротивления, а после ее окончания де Голль назначил его руководителем комиссариата по атомной энергии Франции.
Хорошо помню беседы с Оппенгеймером и Жолио-Кюри, встречаться с которыми мне приходилось не один раз. Первый работал в качестве научного советника Бернарда Баруха в Комиссии ООН по атомной энергии, а второй – в той же должности, но у представителя Франции Александра Пароди. Вместе со мной в этих беседах иногда принимали участие два наших научных советника – академик Д.В. Скобельцын и профессор С.П. Александров.
Уже тогда мы, советские представители, отдавали себе отчет в том, что перед нами выдающиеся ученые. Имя Оппенгеймера было известно задолго до наших встреч, хотя только позже в полном объеме выявилась масштабность этой личности среди ученых-физиков.
И Оппенгеймер, и Жолио-Кюри отчетливо осознавали угрозу, которую несет человечеству ядерное оружие. Они не одобряли курс на производство и накопление этого оружия, глубоко переживали сложившуюся ситуацию и говорили о необходимости его запрещения. В беседах они постоянно проводили эту мысль.
Замечалась разница в тональности высказываний того и другого. Оппенгеймер, высказывая мысли в пользу исключения ядерного оружия из вооружений, избегал формулировок, которые могли бы быть истолкованы как прямое несогласие с официальной позицией правительства США, хотя подтекст его высказываний говорил сам за себя. Жолио-Кюри, соблюдая такт в том, что касается официальной линии западных держав, более открыто проявлял свое отрицательное отношение к позициям участников переговоров от этих держав. Нам импонировала эта мужественная позиция французского ученого.
Вскоре на них обоих стали с подозрением смотреть в официальных кругах Запада. А затем этих ученых те, кто не желал расставаться с ядерным оружием, стали попросту осуждать. Это особенно отчетливо проявилось в отношении Оппенгеймера. В наших беседах с ним бросалось в глаза то, что он вел себя почти всегда как-то стесненно. Видимо, долгий период, в течение которого за ним назойливо следили, наложил свой отпечаток, породил у него как бы рефлекс постоянной настороженности при встречах с иностранцами.
Разумеется, сам Оппенгеймер об этом прямо нам не говорил. Более того, он старался, чтобы его манера держаться в ходе работы комиссии не выглядела необычной. Однако нельзя сказать, что это ему до конца удавалось. Вообще же человеком он оказался не из трусливых. Это подтверждается хотя бы тем, что позже он смело и уже открыто противопоставлял свои взгляды ученого позиции тех кругов США, которые тесно связали свою политику с ядерным оружием. Во время одной из наших встреч он решительно заявил:
– Я однозначно высказываюсь за поддержку предложения о безусловном запрещении производства и применения ядерного оружия.
Такие его слова имели большой вес. Он – один из активных разработчиков «Манхэттенского проекта» – мог бы сказать это и раньше. Его слова имели бы такой же вес и до принятия решения о бомбардировке японских городов. Но в ту пору он этого не говорил. А когда сказал, атомные бомбы уже «сходили с конвейера».
Власти США отомстили ученому за его независимую позицию. В 1953 году Оппенгеймера обвинили в «нелояльности» и лишили допуска к секретной информации. Разумеется, это была политическая анафема.
Есть все основания полагать, что позиция, которую занял Оппенгеймер, после того как появилась атомная бомба, отражает в какой-то мере и мысли президента Рузвельта, который не успел их выразить. Это выяснилось после публикации воспоминаний некоторых государственных деятелей рузвельтовского периода.
После 1949 года, то есть когда Комиссия ООН по атомной энергии прекратила свое существование, я видел Оппенгеймера лишь один раз и при необычных обстоятельствах. Это произошло в 1959 году в Вашингтоне во время похорон Джона Фостера Даллеса – бывшего Государственного секретаря США. В американскую столицу прибыли я и мои коллеги по проходившему в то время в Женеве совещанию министров иностранных дел СССР, США, Англии и Франции. На пути из собора на Арлингтонское кладбище с моей машиной еще в черте города поравнялся автомобиль, в котором находился Оппенгеймер. Его машина замедлила движение, и он приветствовал меня помахиванием руки. Я ему ответил тем же. На кладбище я его не видел, скорее всего, он туда и не направлялся.
Оппенгеймер и люди его взглядов переживали тогда в США нелегкие времена. Их окружала атмосфера вражды и оскорблений прежде всего со стороны официального Вашингтона.
19 марта 1950 года Жолио-Кюри первым подписал Стокгольмское воззвание, в котором говорилось: «Мы требуем безоговорочного запрещения атомного оружия – оружия запугивания и массового уничтожения». За полгода под ним поставили свои подписи полмиллиарда человек.
