– В детстве я очень любила Лермонтова, – призналась я. – Он мне казался страшно романтичным.
Ахматова благосклонно кивнула.
– К Лермонтову иногда трудно бывает подойти, потому что у него много графоманского. У него много лирических вещей неопределенной формы, неопределенного содержания; и одно без больших оснований переходит в другое. – Она улыбнулась собственным словам. – А под конец – целая вереница шедевров. Но знаете, что я хочу вам сказать, – с неожиданной горячностью продолжила она, – я очень не люблю, когда нынешние пятидесятилетние дамы утверждают, будто в их время молодежь была лучше, чем теперь. Вы им не верьте. Это неправда. В нашей юности молодежь стихов не любила и не понимала. Толщу было ничем не пробить, не пробрать. Стихи были забыты, разлюблены, потому что наши отцы и матери, из-за писаревщины, считали их совершенным вздором, ни для какого употребления не годным, или в крайнем случае довольствовались Розенгеймом. Я очень хорошо помню, как я принесла в гимназию «Стихи о Прекрасной Даме» и первая ученица сказала мне: «И ты, Горенко, можешь всю эту ерунду прочесть до конца!» Пухленькая, беленькая, с белым воротничком и вот таким бантом в волосах – все ясно вперед на целую жизнь… Ее было ничем не прошибить. И такими были все.
– Может быть, вам просто не повезло, и в классе были в основном девочки из типичных буржуазных семей? Дети прогрессивной интеллигенции, наверное, несколько отличались.
– Вовсе нет. У нас были богатые девочки, которым в двенадцать часов лакеи из дому приносили на серебряном подносе завтраки, и бедные, дочери портных или сироты. Но стихов не любили и не знали ни те, ни другие… Подумать только, что их матери и отцы проглядели почти полустолетнюю работу Тютчева… Нет, модернисты великое дело сделали для России. Этого нельзя забывать. Они сдали страну совсем в другом виде, чем приняли. Они снова научили людей любить стихи, самая культура издания книги повысилась.
– А как сейчас, по-вашему? Люди стали более образованными и понимающими поэзию или, наоборот, деградировали?
Она тут же безапелляционно заявила:
– Безусловно сейчас стало лучше. Я вообще не знаю страны, в которой больше любили бы стихи, чем наша, и больше нуждались бы в них, чем у нас. Когда я лежала в больнице, меня попросила один раз сиделка – даже не сиделка, простая уборщица: «Вы, говорят, гражданочка, стихи пишете… Написали бы мне стишок, я в деревню пошлю…» И оказалось, что она каждое письмо оканчивает стихом, и та, которая ей пишет из деревни, – тоже. Вы только подумайте!
Я хотела сказать, что разделяю ее восторг, но в этот момент в кабинет постучали.
– Товарищ Никитина. – На пороге стояла старшая медсестра и сверлила меня привычно суровым взглядом. – Извините, но я хотела вам напомнить, что главврач ждет от вас отчет сегодня до конца рабочего дня, – и она выразительно посмотрела на часы.
– Спасибо, Варвара Ивановна. – Я подождала, пока дверь закроется, и развела руками. – Анна Андреевна, я больше не могу вас задерживать. Жаль, что наше знакомство оказалось таким недолгим, я бы очень хотела узнать о вас и вашей жизни побольше.
– Зачем? – улыбнулась она. – Разве вы недостаточно меня изучали и анализировали?
Но я ответила совершенно серьезно:
– Конечно недостаточно. Я ответила для себя лишь на один вопрос – имеете ли вы склонность к суициду. Для того чтобы ответить на другие вопросы, которые у меня возникали, понадобились бы не дни, а недели или даже месяцы.
Ахматова тоже посерьезнела.
– Возможно, когда-нибудь мы продолжим беседу. Но, надеюсь, не в вашем кабинете, – и протянула мне руку.
Мы обменялись рукопожатиями и расстались, как я тогда была почти уверена, навсегда. После ее ухода я села писать отчет для главврача и закончила его буквально за минуту до того, как зазвонил телефон.
– Товарищ Никитина, вы вынесли решение?
– Да, – сказала я. – Но вы понимаете, что оно лишь предварительное? В отчете я укажу, что окончательный вердикт возможен лишь после всестороннего изучения и…
– Мы это понимаем. – Человек на том конце провода, несомненно, знал все уловки, которые психиатры применяли для уменьшения ответственности за принятое решение. – Каков ваш вердикт?
– У Ахматовой Анны Андреевны склонности к суициду не наблюдается. Симптомы психических расстройств не обнаружены. Если наличествуют какие-либо отклонения, определить их без госпитализации не представляется возможным.
– Благодарю вас.
Раздались короткие гудки. Я положила трубку, взяла отчет и вышла из кабинета. Мое изучение Ахматовой закончилось.
По крайней мере, так я тогда думала.
Глава 7
В полном одиночестве в Горьком я встретила 1953 год. Я в то время работала там заведующей психиатрическим отделением и сама вызвалась дежурить в новогоднюю ночь, поскольку была единственной из врачей, кому не с кем было праздновать. Маша тридцатого декабря была занята в университете и все равно не успевала ко мне приехать… ну а с Андреем мы развелись еще в 1950 году.
Собственно именно поэтому я и оказалась в Горьком. Развод я пережила очень тяжело, тем более что причиной его стало увлечение Андрея одной молодой артисткой, которой в то время прочили большое будущее. Об их отношениях я узнала случайно, хотя, пожалуй, уже кое-что чувствовала и до того, как правда вышла наружу. Андрей тщательно скрывал от меня свой роман на стороне, но поведение мужчин в такой ситуации очень типично и предсказуемо. Когда я потом вспоминала, как он себя вел в последние несколько месяцев, то даже удивлялась своей слепоте. Если бы не постоянная занятость на работе и подготовка к защите диссертации, конечно, я поняла бы все гораздо раньше.
Как психиатр я видела, что это увлечение не настолько серьезно, чтобы заставить Андрея уйти из семьи, но как женщина не могла простить измены. Поэтому предпочла сама подать на развод. Оставаться с ним в одной квартире было для меня слишком тяжело, а делить ее я не хотела – Маша скоро должна была закончить учиться, и я считала, что она должна вернуться в трехкомнатную квартиру отца, а не в комнату в коммуналке, которую я бы, вероятно, получила при разделе. Я временно жила у одной из коллег и пыталась придумать, что же мне делать, как вдруг мне пришла в голову мысль перебраться в другой город. Специалисты требовались постоянно, а уехав по направлению, я могла бы сохранить прописку в квартире Андрея.
Маша училась в Ленинграде, и сначала я хотела переехать к ней, даже стала искать подходящее место в какой-нибудь ленинградской больнице. Но от этой мысли пришлось отказаться – в Ленинграде как раз разоблачили враждебную антипартийную группировку, начались аресты, а потом была даже восстановлена смертная казнь, отмененная в 1947 году. Это было не самое подходящее время, чтобы туда переезжать, тем более что среди моих пациентов в свое время были некоторые видные ленинградцы и члены их семей.
И тут совершенно случайно один горьковский врач, приехавший к нам на конференцию, сообщил, что в их психиатрической больнице есть место заведующего отделением, на которое ищут специалиста с моей квалификацией. Вопрос о командировании меня в Горький решился на удивление быстро, и в начале 1951 года я уже уехала.
