Там было тоже неспокойно, но, к счастью, не по политическим причинам. В ноябре за использование операции лейкотомии при лечении больных шизофренией был снят с должности заведующего кафедрой психиатрии Горьковского медицинского института профессор Гольденберг. Психохирургия была признана противоречащей основным принципам физиологического учения И.П. Павлова, а это фактически означало, что она объявлена лженаукой.
Гольденберга не арестовали и даже позволили работать дальше – кажется, он вскоре занял какую-то должность в больнице Полтавы. Но и горьковскую больницу, и институт сильно лихорадило, ведь это касалось не одного профессора Гольденберга, было разгромлено целое направление в психиатрии. Психохирургия была отброшена на много лет назад, и я не могла не сочувствовать тем, кто на ней специализировался, ведь пошел прахом труд всей их жизни.
Но мне эти перемены принесли скорее пользу – на фоне потрясений, которые испытывала горьковская больница, мой приезд туда прошел почти незамеченным. Сторонникам профессора Гольденберга пришлось уволиться, поэтому получилось, что я пришла не в спаянный коллектив, где все на виду, а стала лишь одной из многих новых сотрудников, и никому не было особого дела, кто я, откуда и почему переехала к ним из Москвы.
Работа там была достаточно скучной и не совсем соответствующей моей специализации, но уже скоро я поблагодарила судьбу за то, что та вовремя помогла мне уехать подальше и от Москвы, и от Ленинграда.
Когда в 1951 году начались аресты врачей по обвинению в заговоре и убийствах видных членов партии, я сначала отнеслась к этому как большинство разумных граждан – со страхом, беспокойством, опасением, но не более того. Но дело набирало обороты, и вскоре заговорили не просто об «убийцах в белых халатах», но и о «сионистском заговоре».
Вот тогда мне стало по-настоящему страшно. Психиатров вроде бы это дело не особенно касалось – арестовывали в основном терапевтов. Но подозревать стали всех и особенно тех, у кого были еврейские фамилии. Дошло до того, что люди отказывались идти на прием к врачам-евреям, а вскоре и руководство больницы стало находить поводы, чтобы их уволить. И я понимала, что им еще повезло, в провинциальном городе, пусть и таком большом, они мало кого интересовали и могли отделаться только увольнением. А вот в Москве…
Какое счастье, что я вовремя уехала. В Москве меня знали слишком давно, и кто-нибудь непременно раскопал бы в личном деле, какой была моя девичья фамилия. Но в Горьком я не устраивалась на работу заново, а переводилась, поэтому обошлось без заполнения анкеты. Так что здесь меня знали только как Никитину, по паспорту я была русской, а по внешности во мне опознать еврейку было нельзя, особенно с тех пор, как я стала осветлять волосы. Ну и, конечно, я сидела тише воды и ниже травы, молясь про себя, чтобы гроза прошла мимо.
Но через несколько дней после Нового года, проведенного, как я уже сказала, на дежурстве и в компании грустных воспоминаний о прошлом, меня вызвал главврач и сообщил, что я еду в Москву на конференцию, которая будет проводиться со второго по четвертое марта. Объяснил он это тем, что я москвичка, знакома со многими столичными психиатрами, поэтому мне будет легче там ориентироваться. Объяснение выглядело не слишком правдоподобным, мягко говоря. Неужели никто из моих коллег не хочет ехать в Москву? Когда такое было?
Я поневоле вспомнила 1937–1938 годы. Тогда мне казалось, что страшнее уже быть не может. Даже вечная жизнерадостность Андрея в то время несколько поугасла. Особенно после того, как мы с ним зашли в один из магазинов конфиската… Магазины эти не рекламировались в прессе, не имели ярких вывесок, о них просто все знали, но не все решались туда даже заглянуть. Потому что знали – это не просто комиссионные магазины, хотя в них и продаются вещи, бывшие в употреблении, от мебели и книг до семейных фотоальбомов и детских раскрасок.
Тот, в который мы зашли, был больше похож на склад, чем магазин: висели ряды люстр, выстроились ряды книжных шкафов, диванов, роялей, стояли целые и не очень сервизы, горы столовой посуды, на полу лежали в беспорядке разбросанные ковры. Меня почему-то больше всего поразило обилие армейской одежды, среди которой как-то терялись гражданские костюмы и дамские платья. А страшнее всего были детские платьица – они потом еще долго снились мне в кошмарных снах. Мы ничего не купили и даже никогда больше не говорили с Андреем о том, чтобы туда зайти, благо с нашей работой мы были в более выгодном положении, чем многие другие советские граждане, и могли доставать что-то пусть подороже, но другим путем.
И все-таки в то время мы хоть и дрожали вместе со всеми, разумом все равно понимали, что нас происходящее вряд ли коснется. Андрей был всего лишь молодым, тогда еще неизвестным журналистом, популярность он приобрел уже позже, во время войны, когда писал очерки с фронта. Я тем более была простым врачом, не так давно закончившим учиться и поступившим на работу в психиатрическое отделение. К тому же мы оба знали, хоть никогда это и не обсуждали, что арестовывают в основном военных – ходили ужасные слухи о заговоре в армии, к которой мы не имели никакого отношения.
Сейчас – другое дело. Возвращаясь от главврача, я со странным злым весельем думала: Андрей, наверное, радуется, что вовремя со мной развелся. Теперь он известный журналист, писатель – вот недавно я опять видела его рассказ в «Литературной газете». Жена-еврейка, да еще и врач – это последнее, что ему сейчас нужно.
* * *
Второе марта было понедельником, поэтому я решила приехать на день раньше, чтобы не идти на конференцию прямо с поезда. Так что первого числа я вышла из вагона и сразу отправилась к телефонной будке. Найти номер в гостинице всегда было сложно, и главврач резонно сказал мне, что у меня московская прописка, а значит, есть и законная жилплощадь, и платить за мое проживание нет никакой надобности.
Он, конечно, был прав, и я понимала, что мои объяснения насчет бывшего мужа и унизительности проживания в одной квартире с его любовницей не покажутся ему убедительным аргументом. Другие по десять человек в одной комнате живут, а я, видите ли, не могу потерпеть три дня в трехкомнатной квартире. Поэтому спорить я не стала, а позвонила своей бывшей коллеге и подруге Наташе, которая согласилась приютить меня на время конференции.
Однако когда я, сойдя с поезда, набрала ее номер, ответила не она, а ее соседка. Оказалось, у Наташи заболел отец, и она срочно сорвалась среди ночи и уехала в Харьков. Оставить мне ключ от комнаты она, конечно, даже не вспомнила.
Я не могла ее за это винить, жизнь и здоровье близких – это самое важное на свете. Но вот что было теперь делать мне? Не ночевать же на вокзале?
И вот тут я по-настоящему разозлилась. В конце концов, я действительно имею законное право жить в квартире Андрея. Развелись мы достаточно давно, чтобы я могла спокойно встретиться с его любовницей и даже вести себя так, чтобы это она конфузилась в моем присутствии. Психиатр я или нет?
И хотя внутренний голос говорил мне, что это самообман и вся психология мигом вылетит у меня из головы, когда я увижу другую женщину в моей квартире и с моим мужем, все равно я решительно набрала свой домашний номер.
