И воюем мы малой кровью и всегда на чужой земле,
Потому что вся она нам чужая.
Дмитрий Быков
Пролог
Станция Слюдянка. 01. 09. 1987
Сидели втроем на старых выбеленных бревнах, глядели на Байкал. Старательно не говорили о главном. Передавали друг другу зеленую помятую фляжку с «клюковкой» — питьевым спиртом пополам с медом и клюквенным соком. Здесь, в некотором отдалении от поселка, можно было не опасаться ретивого участкового, поборника принудительной трезвости…
Лисицын прожил в Слюдянке уже две недели, дольше всех, поэтому считался главным. По крайней мере в вопросах, связанных с едой и выпивкой.
— Давид, — позвал он.
— М?.. — лениво откликнулся Давид, по виду совсем еще мальчишка — узкие плечики и гусиная шея с огромным, в кулак, плохо пробритым кадыком.
— Ну признайся — ты же еще в армии не служил. Тебе же лет пятнадцать.
— Обсуждать запрещено, — сказал Давид, выковырнул из-под ног плоский камушек и неловко запустил «блинчиком». Камушек три раза плюхнул по воде и утоп.
— Да ладно, все свои. Ну, где ты такой мог служить?
— В ПВО, — сказал Давид. — В авиации, в БАО. В войсках связи. В РВСН. Где еще? Ну, просто в штабах — нужен же там человек, который умеет расставлять запятые… На флоте еще.
— Евреев на флот не берут.
— Ну, во-первых, берут. Во-вторых, я не еврей. Я — тат. У нас тоже в ходу библейские имена.
— Ты — кто? — повернулся всем корпусом Стриженов.
— Тат. Есть такое кавказское племя. При царе промышляло тем, что похищало чеченцев и продавало их в рабство. «Как тат в ночи» — слышал такое?
— Чеченцы у меня в роте служили, — сказал Лисицын. — С одной стороны, намаялся, а с другой — в деле им цены не было…
— Обсуждать запрещено, — снова сказал Давид.
— Да ладно тебе. Кто настучит-то? Все свои, — помотал тяжелой башкой Стриженов.
— О чем знают двое — знает и свинья, — сказал Давид. — Дождемся конечного пункта, тогда все обсудим. Не зря же нам этим «низзя» все уши прожужжали.
— Бляха-муха, и не побазарить… — вздохнул Лисицын. — Про баб — напряжно. Про водку — еще больше напряжно. Всех разговоров-то и быть могло, что про Афган да про Чернобыль…
— А я ни там, ни там не был, — сказал Стриженов. — Мне, получается, вообще не о чем.
— Может, это что-то вроде теста, — сказал Давид.
— Какого теста? — не понял Стриженов.
— Не те-еста, а тэ-эста, — сказал Давид. — Типа проверки. «Да» и «нет» не говорите…
— Мне вообще-то намекали, что нас должно быть четверо, — сказал Лисицын.
— А мне вообще ничего не намекали… — Давид выковырнул еще один камешек и кинул его — на этот раз удачнее, на шесть плюхов. — Велели просто сидеть на попе и ждать.
— Может, разыграли нас, как пацанов? — сказал Стриженов, глядя вдаль сощуренными красноватыми глазками без ресниц. — Хотя резона не вижу.
Он был абсолютно лыс и почти безбров. На днях, треская под скверное жидкое пиво божественных вяленых омульков, он рассказал, как потерял волосы. У него несколько лет назад возник роман с женой другого офицера, из части, расквартированной километрах в ста от его собственной. Это было где-то на Каспии. С полгода они встречались тайно, а потом поняли, что друг без дружки не могут. И тогда Стриженов решил свою суженую (он называл ее Мышей) украсть — сугубо в местных традициях. Мы вообще постепенно с ума сходили, говорил он, ну, такое уж там солнце, ничего не поделаешь. Он выпросил у сослуживца старенький «жигуль», среди ночи смотался к соседям, пробрался на территорию, забрал Мышу — и они поехали обратно, чтобы начать новую жизнь. Где-то на полпути их ослепило белым и как бы непрозрачным светом… и потом Стриженов пришел в себя уже утром, как будто со страшного похмелья — и один. Мыши не было даже следов… Потом последовали долгие разбирательства, началось было следствие — но довольно быстро прекратилось, и прекратилось из-за вмешательства КГБ. Теперь к нему относились то ли как к свидетелю, то ли как к подопытному. Во всяком случае, допросы были очень странные. Наконец ему предложили глубокий гипноз, он согласился — и вот во время этого-то сеанса (а сеанс растянулся на четверо суток, его никак не могли разбудить) он сначала поседел, а потом у него выпали все волосы на теле. Ему категорически отказались сообщить, что именно из него вытянули, сказали только, что это совсекретно и что он ни в чем не виноват и вообще в той чудовищной ситуации вел себя вполне достойно…
Но постепенно что-то в памяти стало возникать — блеклыми ненадежными картинками. В общем, получилось так, что эти картинки его сюда, в Слюдянку, в конечном итоге и привели.
По горизонту медленно-медленно ползло суденышко. Небо позади него было бледным, выгоревшим за лето.
— Красиво здесь, — сказал Давид. — И, что характерно, за все дни — ни одного комара. Я думал, Сибирь — от них не продохнуть…
— Осень. — Лисицын приложился к фляжке и передал ее Стриженову. — Я вот еще застал последних слепней, застал… А что красиво, то красиво. Как бы ни загаживали природу…
Он плюнул в полоску прибоя, где на трехсантиметровых волнах покачивались куски древесной коры, размокший картон, бутылочное горлышко и клочья какой-то сероватой пены.
— А еще здесь облака интересные, — продолжал он спустя минуту. — Первый раз в жизни видел, как облака крест-накрест идут и сталкиваются. И сразу башни какие-то громоздятся, медведи… как та Медведь-гора в Крыму. Я еще совсем пацаном был, мы с братом поплыли вокруг нее на матрацах. И накрыло нас штормом. Ну, вылезли мы даже не на пляжик — какой там может быть пляж, отвесная стена, — а выбило волнами нишу такую: три на полметра. Сидим, заливает нас, конечно, ветер, дождь, похолодало сразу — а потом сверху камни стали сыпаться. Я сижу, матрацом прикрылся, а брат встал и на шаг отошел — отлить. И вот точно между нами — глыба тонны две-три — ка-ак даст! Хорошо, она не с высоты катилась, а прямо над нами от скалы оторвалась, подмыло ее… но все равно: и осколками посекло, и ушибло чем-то сильно, но это потом разобрали, а тогда — схватили матрасики и в прибой, там не так страшно… Часа три выгребали, но выгребли как-то. Руки вот тут, повыше локтей, о резину до мяса стерли…
Сзади раздался гудок электровоза, а потом ближе и настойчивее — автомобильный сигнал. Все оглянулись. На дороге, метрах в пятидесяти, стоял защитного цвета ГАЗ-51; вместо привычного кузова у него была фанерная будка с сильно запыленными автобусными стеклами по бокам и ржавой железной крышей, сквозь которую выходила наружу длинная дымовая труба с «грибком» на конце. С подножки кабины им махала рукой девушка Тамара; впрочем, Давид подозревал, что ее звали иначе, потому что на имя свое она реагировала с крошечным, но все же запозданием.
