И тут зазвонил телефон. Марина взяла трубку:
— Да? Вас. — Она передала трубку Андрису.
— Господин Ольвик? — сказало в трубке создание из приемной профессора Радулеску. — Господин директор освободился и готов вас принять.
— Вы будете здесь еще через полчаса? — спросил Андрис Марину.
— И даже через час.
— Тогда я не прощаюсь. — Он допил то, что еще оставалось в стакане, поставил стакан на стол и вышел. Предстояло не самое приятное дело: уличать джентльмена в краже бумажника… Профессора Радулеску Андрис не видел даже на фотографиях, однако удивился, когда оказалось, что профессор совсем не такой, каким он его представлял. То есть Андрис если и ожидал чего-то, то совсем не того, что увидел. Еще недавно профессор был красив. Еще сохранялись какие-то атрибуты этой красоты: пышная шевелюра «а-ля Эйнштейн», аккуратно подстриженная бородка, широко, не по-стариковски разведенные плечи… и все равно это уже не звучало, потому что между деталями лежала пустота, и голос профессора прозвучал тихо, прошелестел, как сухие листья:
— Слушаю вас.
Андрис, ощущая неловкость и непонятную тревогу, начал:
— Я представляю интересы доктора Хаммунсена…
— А-а…— сказал профессор, и Андрис не уловил интонации: то ли разочарование, то ли брезгливость.
— Вот поручение, заверенное нотариально, — продолжал Андрис, — а вот сведения, которые я получил — пока неофициально — в городском полицейском управлении…— Не выпуская из рук, он показал профессору распечатку, где значилось «информационные носители ЭЛТОР» и прочие сведения. — После того как доктор Хаммунсен выкупил оборудование института, все права на использование метода перешли к нему и охраняются Законом о патентовладении. Возможно, вы не знаете, что, согласно этому закону, а также статье четыреста девяностой…
— Простите, вы о чем? — перебил его профессор. — Как я понимаю, Хаммунсен возражает против копирования? Но как раз на это мы имеем полное право: работа производилась в рамках институтской программы исследований и на оборудовании института… кстати, не одним Хаммунсеном… Лечебной работы мы не ведем, а запретить исследовательскую он не вправе.
— Нет, он возражает не против копирования, а против того, что ему отдали копии, а оригиналы остались здесь.
— Да что вы? — Профессор поднял глаза и встретился взглядом с Андрисом, и Андрис опять не уловил, что в этом взгляде мелькнуло. Насмешка? — Это просто недоразумение. Он мог бы и сам сказать… если бы захотел. Не посылать парламентера. Да… Ну что же, если его не устраивает, надо произвести обмен. Вы не могли бы это обеспечить — раз уж взялись представлять его интересы? Спецмашину, охрану… Это ведь немалые ценности — треть миллиона… суммарно. Завтра у нас суббота… Все равно, даже если меня не будет, все организует Ядвига. Я введу ее в курс дела. Договорились?
— Да. Спасибо, профессор. Значит, завтра, — Андрис прикинул время, — часов в одиннадцать?
— Хорошо. Вы, как я понимаю, из его пациентов?
— Да.
— Помогает?
— Да.
— Ну что же… удачи вам.
Андрис в некоторой растерянности вышел из кабинета. И пока он шел по коридору, и спускался на второй этаж, и шел дальше, к двести шестнадцатой, — в нем крепло и крепло убеждение, что он только что разговаривал со смертельно уставшим и очень несчастным человеком…
— Я ведь так и не познакомилась с ним по-настоящему, — сказала Марина. — Не узнала как следует. Мы виделись раз десять. Два раза — летом, на каникулах — отдыхали на море… ну и еще… иногда… Раз десять. Мне было трудно воспринимать его как отца… вы же понимаете. Я была упрямым ребенком. Вот… а потом — мне как раз исполнилось пятнадцать, и все было хорошо, и тут мне позвонили и сказали… и все. У вас нет сигареты?
— Куплю. — Андрис встал.
— Не надо. Я, знаете, бросила… не надо. Смотрите, уже темнеет.
— Стало рано темнеть.
— Я маму до сих пор… все время забываю, что ее нет. Потом — вспомню…
— Тех так и не нашли?
— Кто тогда кого искал? Это же ужас что было…
— Да, я помню.
— А вы долго были знакомы?
— С Мартом — месяца полтора… Венета приехала позже. А потом началась кутерьма, меня ранило — и все. Нас с Венетой вывезли оттуда одним вертолетом, но я этого уже не помню…
— Кутерьма, — сказала Марина. — Пожалуй, кутерьма — единственно стабильное, что есть в нашей жизни. Скажите, вот вы…— она поискала слово, — старше меня… ну, не смейтесь, я вовсе не хотела сказать: старик, — но ведь старше, правда? Так вот: у вас не возникало ощущения, что все вокруг — это уже как-то по инерции, это механизм… без стрелок, без маятника — одна пружина и шестеренки… даже не так: что все это — только иллюзия действия, движения, а за ним пустота, ничего нет, все, что должно было случиться, уже случилось, и теперь надо как-то отработать… сбросить пар… опять не так: не жизнь, муляж жизни, в ней нет содержания, философии… такое вот… такой вот карнавал; говоришь: маска, я тебя знаю, снимаешь маску — а под ней ничего нет…
Да, подумал Андрис. У него бывало такое… почти такое: например, странное ощущение бездомности — несмотря на то, что у него прекрасная квартира — прекрасная, постоянная и очень удобная для проживания ячейка в громадном сорокаэтажном улье… и почему-то сразу на непонятную бездомность наложилось особое ощущение столицы — огромного, темного, мусорного, по-дурному шумного и страшно скучного города… возвращаться и глотать его пыль?..
— По инерции, без цели и как бы в ожидании чего-то, — сказал он. — Да, пожалуй, есть. Только, мне кажется, жизнь сама по себе — изначально — не имеет ни цели, ни смысла.
— Я не о том, — с тоской сказала Марина. — Без цели и смысла — одно. Это понятно и нестрашно. А живой, движущийся муляж жизни… человек, румяный, веселый, разговорчивый, он ест, пьет, смеется, работает, любит, страдает, если ему порезать руку, то потечет кровь… но если порезать глубже, то там ничего нет… под кожей — ничего нет… причем он сам этого не знает. Его что-то двигает изнутри — не мышцы. Он чем-то думает — не мозгом… и вот этим не-мозгом он думает, что он — как все… а может быть, что уже все — как он. И совершенно непонятно, для чего вся бутафория. Вот что страшно. Вы не смотрели «Последняя осень»?
— Нет.
— Идет везде — такая красивая дешевочка. И там есть очень неплохая сцена: осень, осенний парк, гуляют люди — и вдруг из людей начинают вылетать жуткие твари, и пустые оболочки людей падают на землю, и те, из кого еще не вылетели, страшно пугаются, что-то пытаются делать, мечутся — а на самом деле все они уже заражены, все это в них, все это выело их изнутри — и мечутся вместо людей эти самые твари… но до самой последней секунды человек не знает, что он давно уже не человек, и ведет себя как человек — такая мимикрия…
