Еще была барменша Берта, женщина-тяжелоатлетка, которая поначалу косилась на Марта из-за его пристрастия к фруктовым сокам, но потом, как и подобает женщине, вошла в положение («Печень, сударыня. Знаете, как это бывает…» — «Что делать, сударь») и даже удостоила его своим доверием. Через неделю Март считался уже за своего, с ним можно было посоветоваться и по хозяйственным, и по личным проблемам, а их было множество — главным образом с детьми. Через Берту Март узнавал массу интересного о жизни городка. Она знала, видимо, все и обо всех, в характеристиках была остра, но не злобна и для Марта оказалась настоящим сокровищем. Среди прочего он узнал, например, что полицмейстер переведен сюда не так давно из столицы, где был следователем по особо важным делам, за применение недозволенных методов дознания. Это следовало учитывать и быть начеку. Прошло недели две. Работа продвигалась и дошла уже до середины, когда вдруг из ничего, из разрозненных штрихов и пятен возникают предметы и фигуры; Март очень любил эту стадию и, будь его воля, порой на ней бы и останавливался. Когда он работал для себя, то часто так и поступал. Когда по заказу — он так делать не мог, потому что такой стиль был уже проименован и отнесен к нерекомендуемым; пятнадцать лет назад, когда это только произошло, он пытался спорить (Он? Кто — он?) — теперь же свою эстетическую извращенность приходилось прятать…
Портье числил себя старым знакомым Марта и почти приятелем:
«Привет!» — «Привет». — «Как дела?» — «Работаю». — «Все-таки жизнь у вас замечательная! А тут сидишь как проклятый…» — «Замечательная, конечно». — «А знаете, я сам в свое время недурно рисовал, да вот времени все не было…» Или: «А сколько вы получаете?» — «Когда как». — «Ну, примерно?» — «Да сколько заплатят. Прейскуранта же нет». — «Даже если пятерку?» — «Когда был молодой. Тогда, бывало, отдавал акварель за обед». — «Странно все это…»
Полицмейстер заглядывал вечерами в ресторан — перехватить для успокоения рюмку-другую горькой. Берта изумлялась тому, что он всегда спрашивал счет и платил. В первом же разговоре с Мартом он поинтересовался, не еврей ли тот, и пояснил, что у них в городе с этим строго. «Это у вас там, в столицах…» Это самое «у вас» Март отметил, точно так же как и примитивные, в лоб, вопросы — недавний столичный житель играл в недотепу-провинциала, и переигрывал, и не переигрывал даже, а просто Март понимал: держаться следовало крайне осторожно, недавний следователь по особо важным делам мог знать очень много. За биографию свою Март не опасался — вызубрил назубок, но ведь на чем только не горели люди! Великолепный имперсонатор, бывший актер бывшего Императорского театра Ладо Майорош в такой вот примерно ситуации просто чересчур вошел в роль, заигрался, — как говорили раньше, на него снизошло вдохновение, — и всё… После этого разговора ночью, лежа в постели, Март вдруг понял, что ему необходимо знать, сколько же их осталось. Он долго не мог настроиться, потом получилось сразу, но не как обычно, а странным, жутковатым видением. Март расслоился, и то, что ушло вверх, оказалось низко и стремительно летящими, тяжелыми, словно кованными из черной бронзы, тучами; а то, что ушло вниз, оказалось песком, пустыней, и местами, редко-редко, воткнутые в песок, горели свечи. Себя он нашел не сразу, но нашел — на краю пустыни, далеко в стороне от других. Только одна свеча горела поблизости, и пламя ее было неровным и коптящим…
Он уснул, и, как всегда, расплатой за видение был вещий сон: перед ним стояла, готовая броситься, толпа людей в белых балахонах, наподобие ку-клукс-клановских; позади него был домик, знакомый по прежним снам маленький домик вроде дачного; в руках на этот раз Март держал кусок железной трубы, и видно было, что те, в балахонах, этой трубы опасаются… Каждый раз оружие у него было другое — то толстая суковатая палка, то трость, то гаечный ключ, то ножка от стула, теперь вот — труба; такие несовпадения говорили о том, что конец не так уж близок и что судьбой не все еще решено и подписано.
Но весь день привкус вещего сна сохранялся. Работалось плохо, через пень колоду. Мордашки девушек в национальных костюмах выходили унылыми и одинаковыми.
Вечером приехал Тригас.
Март совсем не рад был его приезду. Тригас слишком много пил и пьяный становился болтливым и прилипчивым. Сейчас он подошел к столику Марта, по-дорожному одетый и взъерошенный, плюхнулся на свободный стул и протянул руку:
— Здорово, шабашник!
— Здорово, — сказал Март равнодушно.
— Ну, я тебе скажу, ты тут навел шороху! — продолжал Тригас. — Пока я ехал, мне все уши прогудели. Столичная знаменитость становится знаменитостью провинциальной! Ощущаешь ли ты тот груз ответственности за эстетическое воспитание граждан, которое отдано тебе на откуп, который ты на себя взвалил? Именно так выразился наш новый пред, который бывший генерал-майор, я записал и выучил наизусть. Кстати, как ты сюда попал? Тебя направили?
— Нет, — сказал Март, — я сам. Методом тыка. Так что дорогу тебе перебежал совершенно случайно.
— Ерунда, — сказал Тригас. — Лучший кусок все равно мой. Вот этот зал. А?
— Прилично, — сказал Март, озираясь. Цельной здесь была только одна стена, остальное — простенки. Ничего настоящего здесь не сделать, зато халтурить — одно удовольствие. — Сколько же ты с них стряс?
— Два червонца.
— Двадцать тысяч? Неплохой кусочек.
— Как с куста! Слушай, одно удовольствие — доить этих провинциалов.
— Это точно, — согласился Март.
— Хозяйка! — воззвал Тригас. — Двойной дайкири! Ты ведь не будешь? — обратился он к Марту.
— Естественно.
— Естественно… Ты у нас трезвенник. Якобы печень. Знаем мы эти печени.
— Какие — эти?
— Да вот такие, как у тебя. Что-то рост заболеваний печени наблюдается, и все среди художников. И писателей тоже. А то еще себе язву придумают. Пока спиртное по старой цене было, покупали как миленькие — никаких печеней…
— Скотина ты, Тригас. Ты ведь знаешь, где я свой гепатит поймал.
— Все я знаю, все я понимаю…
Март посмотрел на него. Тригас действительно мог знать и понимать все. Но тот уже пристально разглядывал содержимое бокала.
— Шучу, — сказал Тригас. — Только зря ты не пьешь. Пил бы, и все было бы нормально.
— Что — все?
— Не понял.
— Ты говоришь — все было бы нормально. Так что — все?
— Вообще все.
— Ладно, — сказал Март, — ты тут пей, а я пойду посплю. Устаю я что-то.
Март ушел, поднялся к себе и встал под душ, но все это время продолжал чувствовать Тригаса. Тригас сидел за столом, вертел в пальцах бокал и думал о нем, о Марте, только нельзя было понять, что именно. Потом он выпил свой дайкири и сделался невозможным для восприятия.
Под утро приснилось, что Тригас, сидя у Марта на груди и зажимая ему потной ладонью рот, перепиливает ножом его горло; ни двинуться, ни закричать Март не мог, но то ли нож был совсем тупой, то ли горло сделано из чего-то прочного, только оно никак не резалось, лезвие соскальзывало или вязло, Тригас сопел, ерзал и пилил торопливо, все время озираясь… С трудом Март проснулся. Душно было невыносимо, хотя окно он по обыкновению оставил открытым. За окном медленно, зловеще медленно наползала, клубясь, густо-фиолетовая туча. Дышать было нечем, воздух словно убрали из комнаты. Март подошел к окну. Все на свете замерло, сжалось в неподвижности и страхе. Туча наваливалась на самые крыши. Время, наверное, тоже остановилось. Минуты громоздились одна на другую, сминались гармошкой и летели под откос, как вагоны сошедшего с рельсов поезда, — и все это в немыслимой, запредельной, угрожающей тишине — тишине, которая поглощает любые звуки…
