Война! Какая война?! С кем?! Кто первый начал? Никто ничего не знает. Только неистовый ор сотрясает пилоны станции. Представляешь, Ленора, какая была суматоха? Потом вроде все более-менее успокаиваются, находят себе места для отдыха и сна. Поначалу кажется, что ты попал в какой-то дурной сон, который вот-вот должен закончиться. Думаешь, что это ненадолго, сейчас откроются гермоворота, люди выйдут на улицы и будут, как и прежде, ездить в метро, ходить на работу и чем-то там еще заниматься… В общем, все будет обыденно, буднично и серо. Как всегда.
Но проходит день, проходит второй, за ним третий, а дальше счет идет на недели, месяцы, годы. Страшный сон все длится и длится, не желая заканчиваться. И люди начинают жить так, будто и не было прошлого мира. Лишь нечеткие воспоминания заставляют их тосковать по безвозвратно ушедшему. Самые психически неустойчивые добровольно расстаются с жизнью. Остальные как-то приспосабливаются, грызутся, хитрят, крутятся, вертятся, собираются в группы, воруют, грабят, убивают друг друга, – в общем, борются за выживание. Жизнь вновь становится обыденной, будничной, но не серой, а бездонно черной.
Я не знаю, как не сошел с ума и выжил в первые годы. Очень много плохого я сделал, но клянусь тебе, Ленора, что до каннибализма, немотивированных убийств и жестоких изнасилований я никогда не опускался. Первые несколько лет в метро царил хаос и беспредел. Потом, наконец, начал устанавливаться хоть какой-то порядок. Появилась даже надежда, что человечество воспрянет духом, возродится из пепла. Начали самоорганизовываться станции Кольцевой линии, позже объединенные в Ганзу, появились первые форпосты краснолинейцев. При всех своих разногласиях эти силы привносили в жизнь подземки порядок. Люди устали от беззакония и произвола и с радостью отдавали себя в руки тех, кто мог защитить их от грабителей и убийц. Большинству ведь наплевать на идеологию, им просто нужна хоть какая-то уверенность в будущем.
Я тоже не имел политических предпочтений. Я всего лишь хотел облегчить быт жителям метро. Многие организации пытались склонить меня на свою сторону, заставить работать на себя. Но я всегда соблюдал нейтралитет. Глупо воевать друг с другом, когда несчастье – одно на всех. Так и прожил я первые десять лет в надежде на то, что найдутся сильные и влиятельные люди, которые смогут объединить всю подземку, сумеют заразить выживших идеей общего блага. Впрочем, чаще настроение мое было сумрачным, ибо я видел много мерзости людской, о которой не имею никакого желания рассказывать.
Нет ничего хуже, чем быть идеалистом в мире, где нет идеалов. Это я понял слишком поздно. Однажды по всему метро прошел слух, что некие патриоты человечества (да, да, именно так они и назвались: «патриоты человечества») собирают команду для очень важной миссии. Скоро, мол, они найдут способ вернуть людей на поверхность, а затем Москва станет великим центром новой экспансии хомо сапиенс. Звучало красиво и совершенно нереалистично. Но, что удивительно, многие на это повелись. Когда вокруг кромешная тьма, глаза обостренно реагируют на малейший свет, и взгляд цепляется даже за слабый лучик надежды.
Я был одним из таких дураков. Нас собрали на станции Октябрьская, одном из главных форпостов Южной Дуги. В то время существовали два крупных образования: Северная Дуга, тянувшаяся от станции Киевская до Проспекта Мира, и Южная Дуга, во владении которой были Курская, Таганская, Павелецкая, Добрынинская и Октябрьская. Это потом две эти Дуги объединятся в единое Кольцо и назовутся Ганзой.
И вот перед нами выступил один из боссов Южной Дуги, – так я, по крайней мере, предполагаю. Что интересно, его нельзя было назвать харизматичным, он был абсолютно непримечательным, но почему-то многие смотрели на него с благоговением, как на великого спасителя человечества. А один тип в клетчатом пиджаке, с мордой, как у сурка, с незыблемой уверенностью прошептал мне на ухо: «Если бы не он, метро давно бы уже погибло. Это он поднимает метро с колен…»
Я так и не задал уточняющего вопроса, что же такого великого сделал для подземки этот человечишка с восковым лицом, жиденькими волосами и пресыщенным до мутоты взглядом? Впрочем, мне думается, клетчатый пропагандист-сурок не смог бы внятно ответить на этот вопрос. Я вообще теперь полагаю, что в толпе были засланные шептуны, рассказывающие небылицы о величии своего босса и подвигах, которых тот никогда не совершал. Старый мир погиб, а пиар-кампании остались. Не спрашивай меня, Ленора, что такое пиар, эта дрянь страшнее и заразнее любой бубонной чумы.
Справедливости ради стоит отметить, что человечишка с пресыщенным взглядом умел выступать перед публикой. Речи он толкал витиеватые и красивые, говорил о том, что общество московских подземелий испытывает явный дефицит духовных скреп, милосердия, сочувствия, сострадания друг к другу. Говорил, что человечество пора подымать с колен, что в двадцати с лишним километрах от Москвы живут несчастные люди по бункерам и деревушкам, а ведь все люди – братья. Все люди – свои, а мы, мол, своих не бросаем.
Конечно, было ясно, что большие боссы метро имели какой-то интерес, раз снаряжали рискованную экспедицию за пределы столицы, но все же эти слова запали мне в душу. Я даже грешным делом подумал: может, действительно грядет великое возрождение страны, канувшей в небытие. Да и вознаграждение нам пообещали солидное. Впрочем, я, если честно, в тот момент не гнался за прибылью.
В общем, лег я спать с воодушевлением, а на следующий день рано утром колонна из одного БТРа и двух грузовиков выдвинулась в юго-западном направлении. Наша группа делилась на две неравные части: тех, кто должен был заниматься эвакуацией, и тех, кто их прикрывал. Первые были лучше вооружены, на них были такие костюмы химзащиты, каких я раньше не видел, имелись у них и приборы ночного видения. Вторых, то есть нас, снабдили по остаточному принципу, но в общем-то тоже неплохо.
Мы ехали по Киевскому шоссе, облаченные в костюмы химзащиты, бронежилеты и противогазы. Уже тогда мутантов развелось прилично, но, к счастью, на дороге они нам не попадались. Зато перемены, случившиеся с природой за десять лет, очень удивляли. Больше всего поражало непостоянство пейзажа. Едешь по шоссе, смотришь по сторонам, – а вокруг мертвые деревья, сухие, почерневшие, без единого листочка. А уже через двести метров все меняется на глазах: перед тобой непроглядная чащоба, да такая, какой, наверное, и в тропических джунглях раньше не бывало. И растения диковинные, будто из фэнтезийного фильма какого-то, и звуки из этого леса иногда такие доносятся, что в дрожь бросает. Прости, Ленора, за незнакомые слова, ты ведь не знаешь, что такое фэнтези…
Однако ехали мы недолго. Колонна свернула с шоссе, миновала аэропорт Внуково, который, к моему удивлению, остался почти невредим, хотя по идее должен был стать одной из первых целей бомбардировок. Вскоре мы оказалась на месте. Нас высадили возле многоэтажных заброшенных зданий и велели держать позиции, пока из округи не вывезут мирных жителей и нечто стратегически важное из аэропорта. БТР и два грузовика уехали.
Я хорошо запомнил тот день. Он выдался на редкость спокойным. Мы разбили палатки, в одной из которых устроили лазарет. На верхних этажах зданий скучали снайперы. Вечером, когда уже почти стемнело, я поднялся на крышу многоэтажки. Мне любопытно было взглянуть на опустелое Подмосковье с высоты. Удивительно, но эти районы оказались не такими уж и заброшенными. Повсюду, буквально повсюду горели огни. Сигнальные огни. Люди давали таким образом знать, что выжили и просят о помощи. Тогда я подумал, что нашим боссам, которые решили, что не бросают своих, понадобится много дней, если не недель для эвакуации всех бедствующих.
