– Так куды везти теперь, господа хорошие? – прервал размышления Геннадия извозчик. Взяв пролетку на Литейном, седоки велели ехать сначала на Екатерининский канал, но куда дальше – речи не было.
– Давай на Волково кладбище, – велел Геннадий. Москвич, он уже научился недурно ориентироваться в Санкт-Петербурге, хотя так и не привык к нему; какая-то неодолимая сила тянула его на Екатерининский канал… И дня не прошло, чтобы он не приезжал сюда, – и подолгу простаивал у перил, глядя на суету рабочих, грузчиков-носаков, толчею барж и порой слушая траурное трехчасовое дребезжание колокола часовенки. Не раз он твердил себе, что эта сентиментальность – нарушение им же установленных для себя правил конспирации, но ничего не мог поделать: дух девятнадцатого века, мрачная романтика «Народной воли», не желающая стыковаться с форумными баталиями и белоленточными выступлениями, знакомыми ему по «прошлой жизни», все сильнее захватывали молодого человека.
«Теперь уже точно – прошлой», – думал Геннадий. Чем бы ни увенчался этот грандиозный замысел, к прежнему существованию он уже не вернется. Впрочем, рано совсем «отрясать с рук своих» прах двадцать первого века – там оставалось много полезного, но настоящая жизнь и настоящая борьба теперь здесь. Мельком подумалось: пора бы ускорить давно задуманное и отложенное за недосугом дело – накопить «неприкосновенный запас» из будущего. На случай, если порталы вдруг закроются… или он потеряет к ним доступ. И тут же мысль – а ведь он не сомневается, что сам в таком случае окажется на этой, а не на той стороне тоннеля времени…
Сосед Геннадия по пролетке, Янис Радзиевич, молчал. Он знал о цели поездки, но, конечно, не догадывался о чувствах, охвативших товарища. Янис сопровождал Геннадия с момента их отъезда из Москвы; посвящать его во все тайны лидер Бригады прямого действия пока не решался, но давал понять, что возглавляет тщательно законспирированную революционную группу, вполне разделяющую программу «Молодой партии» «Народной воли». Молодой поляк, будучи деятельным членом этой организации и знакомый с кем-то из исполнительного комитета, отправился в Петербург, чтобы навести связи с товарищами из «Петербургской рабочей группы». Та после 1884 года отделилась от «Молодой партии», действовавшей по всей России.
Геннадий очнулся от своих мыслей.
– К Волкову кладбищу, любезный, – ответил он извозчику. – Только сначала заедем в похоронную контору: венок надо купить.
– Так это надо на Растанную! – обрадовался кучер. – По Лиговке, потом свернем. Там все, которые на Волковом хоронят, завсегда венки берут…
Железные ободья глухо застучали по торцевой мостовой. Это особая питерская выдумка, подобной которой в Москве не сыскать: своего рода «уличный паркет». На главных улицах и по направлениям царских проездов мостовые выкладывали из шестигранных деревянных шашек на деревянном настиле. Геннадий не раз наблюдал, как рабочие вырубали эти шашки по особому шаблону из напиленных деревянных кругляшей. Потом скрепляли железными шпильками, замазывали газовой смолой и посыпали крупным песком. Ступать по торцу было мягко, да и лошади не разбивали на нем ног; что до езды, то она выходила куда тише, чем по булыжной мостовой. Однако, судя по рассказам извозчиков (охотно пускавшихся в объяснения по всякому поводу), торец недолговечен, а также служит рассадником грязи и дурного запаха, впитывая навозную жижу и становясь скользким при долгих дождях и гололеде.
На подъездах к кладбищу стали попадаться группки людей. По большей части это были пешеходы, в основном студенты, курсистки, люди постарше, интеллигентской наружности, в массе своей дурно одетые. Городовые на перекрестке беспокойно переминались под мелким дождиком, оглядывая проходящих.
– Кого хоронят, господа хорошие? – обернулся к седокам кучер. – Вроде и не говорили, что кто-то важный преставился…
– Да не хоронят, любезный, – ответил изрядно озябший Радзиевич. – Сегодня двадцать пять лет, как скончался Николай Александрович Добролюбов. Вот эти люди и пришли почтить его память. Не слыхал небось о таком?
Кучер помотал головой.
– Великого ума человек – и все думал о бедах простого народа, – наставительно продолжал студент. – Запомни, голубчик, и вот тебе пятак сверх уговора – выпей на добрую память о Николае Александровиче.
Кучер принял монету и перекрестился.
– Ха-а-ароший, видать, был господин… – и остановил пролетку. – Все, господа, приехали, дальше – сами видите, ходу нет. Сколько народу-то, тыщи…
Толпа у кладбища и правда собралась изрядная – люди все подходили, и поодиночке, и группками по три-четыре человека.
Со скрипом опустился полосатый шлагбаум. За ним маячила редкая цепочка полицейских чинов – дальше не пускали. Стояли, видимо, давно: Геннадий обратился к маленькой остроносой курсистке с пышным венком из хвои и брусничных листьев. И та пояснила, что полиция после долгих переговоров пропустила к могиле делегатов с венками, а оставшаяся перед кладбищенскими воротами толпа то принимается петь «вечную память», то отпускает обидные шутки в адрес полицейских чинов.
Геннадий с Янисом явились к самому финалу действа: делегаты показались из ворот, и толпа, не расходясь, двинулась по Растанной. Впереди раздался возглас: «К Казанскому!» Геннадий увлек Яниса в сторону, на тротуар: на их глазах молодые люди в студенческих шинелях образовали живую цепь и, охватив ею голову толпы, двинулись вперед. Янис подтолкнул спутника, указывая на группку впереди.
Геннадий вгляделся – да, это те, ради кого они и явились на кладбище в этот промозглый день. Спасибо электронным архивам – перебрав все возможные способы выйти на нужных людей (Бронислав Пилсудский, к которому они и ехали в Петербург, был в отъезде, в Варшаве), Геннадий обратился к испытанному в фантастической литературе методу – выяснил, где интересующие их лица окажутся наверняка. 29 ноября (по старому стилю, разумеется) Союз студенческих землячеств, в которые входили представителями Новорусский, Ульянов, Шевырев, Лукашевич – все будущие «первомартовцы», – решил выступить политически и приурочил это к 25-летней годовщине смерти Добролюбова. Демонстрация должна была состояться – и состоялась! – здесь, на Волковом кладбище.
И вот теперь, во главе живой цепи, взявшись за руки, шагали молодые люди, смутно знакомые Геннадию по черно-белым снимкам из полицейских архивов, не раз мелькавшим в исторических трудах. Вот Новорусский, Осипанов… а этот бледный кудрявый студент?
Геннадий вспоминал: «Его бледное лицо с глубокими темными глазами производило неизгладимое впечатление выражением упорной воли, недюжинной нравственной силы и большого ума…» Александр Ульянов? Точно, он…
Толпа миновала Николаевский вокзал, поравнялась с домом учительской семинарии. Испуганные прохожие жались к стенам: вот взвод кадетов-мальчишек на прогулке под присмотром огромного усатого дядьки-фельдфебеля. Вот подвыпившая компания, только что высыпавшая из ресторации: женщины громко смеются, мужчины машут руками…
Из-за угла, от вокзала, вынеслись конные, с пиками наперевес. «Казаки! Казаки!» – загомонили в толпе. Те приближались: бородатые лица, флажки на древках, оскаленные морды лошадей, роняющих на мостовую клочья пены. Геннадию подумалось: нет, и в этом предки были, похоже, умнее нас – эти кони пострашнее омоновцев с их щитами и дубинками. Кстати, и на Болотной площади в 2012-м тоже была конная полиция, и от нее либералы-демонстранты бежали сломя голову.
