Марина пожала плечиком:
– Ну ты и сейчас не больно-то примерная…
– Как и ты, – ответила Варя. – Кто, скажи-ка на милость, ту пьесу с «Федотом-стрельцом» устроил? Вике-Глисту небось до сих пор икается…
– Так ему и надо, – усмехнулась Марина. – А ты, Русакова, нашла кого защищать, он же к тебе все время цепляется! А сказку ту вовсе не я представлять придумала, и ты это прекрасно знаешь. А вовсе даже твой замечательный Ванечка-американец!
– Ну вот, опять ты, Овчинникова… – возмутилась девочка.
В последнее время Марина, и без того не отличавшаяся кротким нравом, не упускала случая подколоть подругу на предмет ее тайной симпатии. Хотя какие там тайны – после бала по случаю дня рождения гимназии все девочки шептались насчет кавалера Вари Русаковой. Шептались – и отчаянно завидовали, особенно после того, как Иван, в перерыве между танцами, собрал вокруг себя кружок слушательниц и рассказывал о поездке в Сирию, о перестрелках с бедуинскими разбойниками, об уличных боях в Басре и плавании по древнему Евфрату. А какие фотографические снимки показывал! Среди них нашлось даже несколько цветных, невероятной четкости и яркости – ничего общего с теми раскрашенными дагерротипами, которые продавались в писчебумажных лавочках. Варе льстила столь откровенная зависть подруг, хотя и подколок, порой весьма недоброжелательных, было немало.
– Да, Иван с Николкой – выдумщики, – кивнула Маринка. – Вон что вчера в Сокольниках учудили – помнишь, Серж рассказывал?
Кузен Вареньки, Сережа Выбегов, всерьез увлекся новой затеей мальчиков – «кружком разведчиков» – и не пропускал ни одного занятия, получив на это соизволение начальства кадетского корпуса. Из-за этого Сережа стал чаще бывать дома – раньше его отпускали из корпуса только по воскресеньям, а теперь он заходил на Спасоглинищевский еще раза три в неделю, после каждого занятия в кружке. И всякий раз подробно рассказывал родителям и кузине о последних событиях. Впрочем, о вчерашнем родители остались в неведении – вряд ли Дмитрия Сергеевича и Нину Алексеевну порадовал бы рассказ о шкоде со снежками и дымовыми бомбами, которую «волчата» учинили на Стромынке. Да и девочки удивились – уж очень не вязалась эта выходка, достойная уличных сорванцов, с Иваном и Николкой, юношами, как известно, серьезными и насквозь положительными.
Впрочем, Сережа усиленно намекал на то, что у этой истории имелось и второе дно. Объясняя, что предстоит сделать, двое заводил не сообщили подробностей, сказав только, что дело это важное и одним им не справиться. Сережа не стал расспрашивать – захотят, скажут, – но некоторую обиду затаил. Уж он-то мог, кажется, рассчитывать на откровенность – как-никак все же кадет, а не гимназист, военный человек, умеет хранить секреты!
– Опять какие-то секреты, – вздохнула Марина. – Слушай, Русакова, а тебе не кажется, что вокруг моего обожаемого кузена и этого американского Ванечки накопилось многовато загадок? Как хочешь, а мне это совершенно не нравится. Надоело блуждать в потемках!
– Все бы тебе в чужие дела нос сунуть, Овчинникова! – ответила Варя. Подруга и правда слыла непоседой и неизменно оказывалась в центре любого гимназического скандала. – У мальчишек всегда какие-то тайны, все они не наиграются. Ну стекло разбили, эка невидаль! Может, кто из жильцов этого дома сделал что-нибудь плохое, вот они и решили отомстить!
– Насчет твоего Ванечки – не знаю, а кузен никогда не отличался злопамятностью, – покачала головой Марина. – Да и не похоже это все на обычные мальчишеские шалости и секреты. Знаешь, я не могу надивиться на Николя – с тех пор как в доме появились «американцы», его будто бы подменили. Дело даже не в том, что он стал серьезнее, хотя и это тоже. Нет, просто ему сразу как-то стало неинтересно все, чем он жил раньше!
– Ну и что же, к примеру?
– Ну вот, скажем, эта его дурацкая коллекция, – принялась перечислять Марина. – Он полтора года собирал эти свои открытки, трясся над каждой из них, чуть ли не облизывал, – а потом просто взял и забыл о них! Я с середины мая ни одной не видела, – а раньше каждый вечер устраивался в гостиной с альбомом и часами их перекладывал. Папа даже попрекал его – мол, лучше бы читал книги… А недавно вообще узнала, что он от них избавился – продал! Каково?
– Ну продал и продал, – ответила Варенька. – Чего тут особенного? Значит, надоело. Помнишь, ты тоже два года назад собирала картинки с альпийскими видами. На сколько тебя хватило, на два месяца?
– Если бы дело только в картинках! – вздохнула Марина. – А та история с хулиганами из гимназии? Помнишь, я тебе рассказывала – он еще чем-то в лица им брызнул, к нам потом еще городовой приходил?
Варя кивнула – она помнила рассказ подруги о давнем, майском еще происшествии.
– А еще – Николя почти перестал задавать вопросы папе. А если и задает, то такие… странные. Папа уже и удивляться перестал…
– Тоже понятно, – не сдавалась Варенька. – Это все Олег Иванович и Ваня – они же много всего видели и знают, вот и рассказали Николя. Вспомни, как Иван про Сирию говорил, – так у нас даже географ в гимназии меньше знает!
Марина зачем-то оглянулась по сторонам и понизила голос:
– Ладно, расскажу… только это страшная тайна, никому! Договорились?
Заинтригованная Варя кивнула.
– Понимаешь, у Николя есть такая коробочка. Плоская, размером с книжку. По вечерам, когда он думает, что его никто не видит, он забирается в кровать и открывает ее. Раньше с головой под одеяло забирался, а теперь перестал – вот я и увидала…
– В замочную скважину подглядывала? – фыркнула Варенька. – Это же гадко, Овчинникова!
– Да хватит тебе! – отмахнулась Марина. – Гадко, не гадко… понимаешь, у этой коробочки крышка изнутри стеклянная – и она светится! Просто так, сама по себе! И ладно бы только светилась! Я, когда увидела в первый раз, глазам своим не поверила! Слушай…
– Владимир Алексеевич, вам письмо!
Гиляровский оторвал взгляд от подшивки газет и взглянул на нарушителя тишины. Точнее, на «нарушительницу» – в дверях стояла редакционная барышня. «Московские ведомости», следуя либеральному духу времени, все чаще брали на работу женщин – вчерашних курсисток, как, впрочем, и тех, кто и сейчас грызет гранит науки. Так что в редакции уже пропривыкли к шуршанию юбок и аромату кельнской воды.
– Утром с Николаевского принесли, – продолжала девица. – Вас не было, так я расписалась и пятак на чай дала.
– Спасибо, Фимочка. – улыбнулся барышне Гиляровский.
Та расцвела – Гиляровского в редакции любили, а молоденькие сотрудницы вообще относились к нему как к большому плюшевому медведю, хвастаясь вне службы знакомством с «королем» московских репортеров.
Девушка протянула конверт из плотной коричневой бумаги – рукава ее миленького, цвета какао, платья уродовали черные сатиновые нарукавники.
«Ремингтонистка», – подумал репортер.
С некоторых пор в любой редакции проходу нет от этих трескучих монстров. «Ремингтон № 1» стоила недешево, и работали на этих пишущих машинах, как правило, мужчины; однако редактор «Московских ведомостей», известный передовыми взглядами в вопросах женской эмансипации, первым в Москве стал брать на эту должность барышень-стенографисток.
