– В чем? – переспросил Яша. – Видите ли, может статься, что этого господина придется тихо взять и провернуть с ним одну… гм… комбинацию. Как бы вам объяснить… своего рода игра… – и Яша умолк, встретившись взглядом с Корфом. В глазах барона отчетливо угадывался вопрос: «Ну-с, милый друг, что ты на этот раз задумал?»
Глава 11
– Это же отвратительно, Артемий! – Голос Василия Петровича глухо доносился из гостиной. – Я не понимаю, как можно спокойно жить, зная, что народ – тот самый, о котором писали Некрасов, Салтыков-Щедрин, Пушкин, наконец, – будет отставлен от возможности получить образование. И это – после шагов к свободе и уважению личности, что были сделаны в России в прошлое царствование!
«А дядя-то разошелся не на шутку», – подумал Николка. В доме избегали разговоров о политике; исключение составляли те дни, когда из Петербурга приезжал университетский товарищ Василия Петровича. Артемий Лукич служил в канцелярии обер-прокурора Святейшего синода и, бывая по делам службы в Москве, обычно останавливался у Овчинниковых. На то время, пока он гостил на Гороховской, запрет на политические разговоры в доме снимался – и Василий Петрович с удовольствием расспрашивал приятеля о последних новостях из столицы. Тем более что ведомство обер-прокурора, который и сам был когда-то не чужд педагогике, с некоторых пор активно вмешивалось в дела народного образования.
Детей – Марину и Николку – до таких бесед не допускали, безжалостно отправляя по своим комнатам. Вот и приходилось напрягать слух, улавливая доносящиеся из гостиной фразы. Благо труда это не составляло – в пылу дискуссии спорщики частенько повышали голос.
– В прошлое царствование, говорите? Прекрасно-с! То-то господа революционеры отблагодарили царя-освободителя – бомбой! – Глухой, слегка простуженный басок – это уже Артемий Лукич. – Я, право, не понимаю тебя, Василий, – продолжал гость. – Неужели ты до сих пор не понял, сколь разлагающе влияет порой на юные умы излишний либерализм, царящий в университетах? И Константин Петрович совершенно прав, когда требует остудить российское общество, ограничив передвижение из неблагородных слоев населения в разночинцы и студенты, которые и были движущей силой недавнего революционного подъема
[66]
.
– Твой Победоносцев
[67]
одно только и знает – тащить и не пущать! – кипятился Овчинников. – Право же, до смешного дошло! Еще тогда, после реформ о свободе печати, когда зазвучали первые свободные голоса, критикующие власть, – тут же полезли и запреты, и всякого рода ограничения. В ответ люди, которым дорого свободное слово, принялись над властью насмешничать – порой даже и зло. Да ладно бы только насмешничать – критиковать, а то и советы давать. Скандал! А в ответ – что? Вместо здравого ответа на страницах тех же газет, которые, кажется, для того и созданы, чтобы вести дискуссии об общественной пользе, – насмешники и критики дождались, что их принялись хватать и ссылать. Конечно, схватились за револьверы; а их стали вешать. Ответили – взрывами. Вот так, голубчик, и докатились мы от безобидной в общем-то Засулич до Гриневицкого с Перовской…
– Ничего себе – «безобидная». – Гость раздраженно фыркнул. – Стрелять в генерал-губернатора в его же приемной – это, по-твоему, безобидная? Так ее еще и оправдали…
– И правильно сделали! – крикнул Василий Петрович. От волнения голос его срывался на фальцет, и Николка невольно хихикнул – так это было нелепо. – А вот если бы сразу после этого не началась волна гонений на всех, кто ее поддержал, – так, пожалуй, и взрыва на Екатерининском не было бы!
– Ты, друг мой, охолони, чайку выпей… – Артемий Лукич, в противоположность Овчинникову, говорил спокойно, и Николке приходилось напрягать слух, чтобы разобрать его слова. – «Самая идея власти утверждается на праве, и основная идея власти состоит в строгом разграничении добра от зла и рассуждении между правым и неправым – в правосудии». Как же может правосудие не покарать того, кто покусился на человеческую жизнь? Засулич вон оправдали – за речь адвоката, от которой чувствительные дамочки в зале суда в обморок падали, – и что в итоге? Пожалте – теперь из любого душегуба у нас святого лепят! А вот в Англии таких вешают, несмотря на прекрасные намерения…
– Опять своего Победоносцева цитируешь? – Василий Петрович раздражался все сильнее. – Ну что ж, вот тебе другая цитата – насчет евреев, живущих в России: «Одна треть вымрет, одна выселится, одна треть бесследно растворится в окружающем населении». Это же дичь, средневековье, что о нас в Европе подумают?
– Да пусть думают что хотят. Константин Петрович неустанно заботится о том, чтобы защитить православие и в конечном счете саму Россию от противоположных нам религиозных групп – староверов, баптистов, католиков. Иудеи, конечно, тоже в этом списке. Как и все эти господа либеральные интеллигенты, – наши с тобой однокашники по альма матер, между прочим, – которые, чуть что, заводят шарманку: «Ах, как же Запад, как на нас посмотрят?» Тьфу, мерзость какая…
– Вот уж не думал, Артемий, что мы когда-нибудь друг другу такое скажем. – Голос Василия Петровича стал сразу тихим и каким-то грустным. – Уж не знаю, служба ли на тебя так повлияла, – но ты за этот год совершенно изменился. В жандармы поступить не думал?
Скрипнул стул. Николка испуганно представил себе: вот Артемий Лукич – мужчина крупный, смахивающий сложением и повадками на медведя, – вот он, наверное, встал, навис над дядей и сверлит его гневным взглядом. Прошло несколько секунд, и мальчик услышал негромкий смех гостя.
– Ну ты, право же, сказанул, Василь… выходит, страшнее кошки зверя нет? Эк вы, либералы московские, жандармов-то опасаетесь… ладно, давай оставим эту тему, а то и правда поругаемся, того гляди детей разбудим. Вот что – у меня там, в саквояже, заветная бутылочка – теща настаивает на имбире и кедровых орехах. Она у меня родом из Томска – такой, скажу я тебе, талант по части домашних наливок…
«Ну вот, – подумал Николка, – на самом интересном месте. Жаль, нельзя показать дяде те книжки, что Ваня приносил… надо бы, кстати, ему рассказать. У них там, в будущем, террористов – своих, разумеется, – не любят куда сильнее, чем Артемий Лукич наших, теперешних. Дядя Макар и отец Ивана очень зло о них говорили. Хотя Ромка или Ольга о революционерах почему-то почти ничего не знают…»
Мысли путались – мальчик стремительно проваливался в сон. А в гостиной позвякивали хрустальные чарки – позабывшие о политике мужчины дегустировали наливку томской тещи Артемия Лукича. Марьяна, прислуга, выставила на стол вазочку с паюсной икрой, тонко нарезанный белый хлеб, солнечно-желтое масло, соленья – застолье было уже в самом разгаре.
