В армию его забирали в девятнадцать лет: год он пропустил из-за гнойного плеврита. На вопрос: в каких бы войсках хотел служить? – ответил: где мины разряжают…
Знаменитую мудрость: что сапер ошибается дважды, и первый раз, когда выбирает профессию, – Адлерберг так и не признал. По обоим пунктам.
Его любимой книжкой были «Двенадцать стульев», но об этом не знала даже жена. А он мог пересказывать себе целые главы – наизусть. И не понимал, почему люди считают эту книгу смешной. Там не было ничего смешного.
Отца, например, от рождения звали Альфонсом – а он в сорок первом переменил себе имя, стал Игорем. Это что, тоже смешно?
Мы очень похожи на русских, говорил отец. Мы так же сентиментальны и жестоки…
Почему-то все события последних недель сжимались до размеров этой фразы.
А из-за них, сжавшихся, выглядывала тьма.
Почему, почему так давит? Почему высасывает – до полного опустошения? Ведь – добились всего, чего хотели…
Он знал, что это неправда. По крайней мере, для него лично. Он хотел вернуться в то, что было раньше. А этого сделать не удалось, не удается и не удастся никогда. Как утерянный рай, вспоминалась тесная двухкомнатная квартирка (трех, смеялись офицеры, есть еще и тещина комната – и тыкали пальцем в большой стенной шкаф), опрятная кухонька, вся выложенная кафелем, розовые занавески с оборочками: Маша любила такие… и сама Маша, маленькая, немножко нескладная, необыкновенно живая и веселая, несмотря на всяческие свои болезни, и дочки-близняшки (а непохожие – рыженькая и беленькая, худенькая и полненькая) Вика и Глашка, но Глашка – не Глафира, а Глория… сваляли дурака, конечно, нашли ребенку имечко, намучается… а может, и нет: Глория Александровна – звучит ведь…
Этого не будет никогда.
Он застонал почти вслух. Умом он понимал свое состояние: безумное напряжение внезапно спало – и, как у быстро вытащенного водолаза, начинается своеобразная кессонная болезнь… Вася, можешь не всплывать, корабль все равно тонет, – вспомнился анекдот. Адлерберга передернуло: он представил себя на месте этого Васи. Темная вода кругом, холод, черные волосы водорослей… Сейчас в шланг вместо воздуха хлынет вода…
Так оно и есть, вдруг понял он. Никуда не деться…
Глеб обещал помочь перевезти семьи. А Тиунов подтвердил, что они действительно были там, дома – и вернулись обратно, и это не так сложно, хотя и чудно. Но верить в это – не получалось почему-то. Люди с такими серыми глазами и такими желваками за скулами легко могут врать. Врать – и при этом смотреть в глаза своими серыми глазами, и – будешь верить…
– Товарищ майор, разрешите обратиться!
– Обращайтесь.
Прапорщик с запоминающейся фамилией Черноморец замялся.
– Такое дело, товарищ майор… Тут гражданочка одна – не хочет выселяться. Как бы сказать…
– Быстро и коротко. Что значит не хочет? Кто ее спрашивает?
– Да, товарищ майор… и я за нее прошу. Позвольте остаться.
– Что? Что вы сказали, товарищ прапорщик?
– Такое дело… вроде как любовь у нас, значит… Ну и – не хочет теперь в отлучку. Может, можно оставить?
– Любовь, значит…
Адлерберг хотел что-то сказать, но вдруг ослепительной лиловой вспышкой – звездой! – погасило прапорщика, а следом – и весь остальной свет. Уау! – взвизгнуло в ушах.
Тесаный камень тротуара метнулся в лицо, но рука сама взлетела и подсунула себя под удар, и ноги подогнулись – то ли прятаться, то ли прыгать…
Полчаса спустя связанный Громов стоял перед ним и смотрел прямо в глаза с нечеловеческой ненавистью. Голова Адлерберга гудела, как колокол. Бинты промокали, горячая струйка продолжала течь на шею.
Мы ничего не добились, понял вдруг Адлерберг. Ничего…
– Уведите, – сказал он. – Сдайте тем, на заставе…
– Пошли, – Черноморец тронул Громова за плечо. Тот брезгливо дернулся.
Навстречу им распахнулась дверь, и почти вбежали Глеб, наследник и его «дядька» – полковник Ветлицкий.
– Вот он, – сказал Глеб.
– Господин Адлерберг, – сказал наследник, – вы должны отпустить казака. Он не знал о заключенном соглашении…
– Я отпустил его, – сказал Адлерберг.
Глеб смотрел на казака, медленно узнавая в этом грязном, заросшем и осунувшемся человеке – того, другого…
– Громов? – еще неуверенно сказал он. – Иван?
Встречный взгляд.
– Глеб Борисович? Господин Невон? Какими судьбами?!
– Мир тесен… Развяжите ему руки, прапорщик.
Великая княгиня умерла во сне, не болея ни часа. Утром ее долго не решались разбудить… Комендант дворца встретился с премьер-министром, и они долго о чем-то совещались. Послали за князем Кугушевым. Известие о смерти правительницы решено было пока не обнародовать – в целях обеспечения безопасности наследника престола. Но уже вечером в гостиных столицы шептались о скорых потрясениях…
18
– И какое у тебя осталось впечатление от всего этого? – Парвис уселся поудобнее, приготовился слушать.
Турунтаев поднес большой палец к губам, втянул щеки: будто раскуривал воображаемую трубку.
– Не знаю! – распахнул ладонь. – Самому смешно: могу пересказать: вот это говорил я, а это говорил он. А что в результате, понял ли он меня, договорились ли мы о чем-нибудь… Монгольский божок. Многомудрый Будда.
– Запись я прослушал, – кивнул Парвис. – В чем-то согласен с тобой… А вы что скажете, князь? – повернулся он к Голицыну.
– Мне показалось, что Евгений Александрович в самом начале сообщил ему нечто, совершенно его уничтожившее. И всю беседу он просто не замечал нас, думая о том, своем.
– Так, Женя?
– Как вариант. С другой стороны, вполне может статься, что ничего нового мы ему не сказали, и он просто был вынужден нас терпеть из вежливости…
За ними закрылась дверь, Громов пытался сказать что-то, Глеб оборвал: потом. Иван, пожалуйста: никого не пускай. Хоть наследник, хоть сам Господь Бог… В голове шумело и ноги не держали – как после большой кружки водки.
Значит, так, да? Значит, без выбора?
Он метался по собственной памяти – и не находил запертых дверей. Все стало на места.
Вот почему отец позволил себя так бездарно убить. Не вынес проклятой предопределенности. Но к него был на подхвате – я. Спасибо, папа. А у меня, значит, на подхвате – Билли…
Ледяную иголку загнало в грудь. От жалости… и нежности…
Светлая, ты меня слышишь? Я был дурак… я ошибался… я не понял, я не знал тогда, что к чему… Как, наверное, тебя обидела моя холодность. Стремление держать тебя на дистанции. А я – весь сгорал внутри…
