Понимаешь, то, что всплыло во мне тогда, давным-давно… мы уже расстались с тобой… я не понимаю, как идет время: в первый раз мы расстались позавчера, во второй – секунду назад, – а тому, что во мне поселилось и все более меня себе подчиняет – тому много лет, больше, чем мне… странно, не правда ли? Но так и есть: в нем груз тысячелетий, память тысячелетий, пыль и труха тысячелетий… Так вот: тогда, давным-давно, я понял, что могу достичь в этой жизни всего абсолютно – но должен буду заплатить потерей самого для меня дорогого. А для меня не было ничего дороже – тебя… И я начал откупаться от рока. Я… нет, я не скажу, что я делал. И чего не делал. Как я притворялся, как я кривлялся перед судьбой… А оказалось – я просто не так истолковал то, что прозвучало во мне.
Прости еще раз: но я был гораздо глупее и неразумнее, чем стал сейчас. Стал – ценой страшных потерь.
Я странным образом почти всеведущ. Не то, чтобы я узнавал о событиях, происходящих где-то далеко, или читал мысли, или предвидел завтра – нет. Но я знаю, что значат события, происходящие далеко, и могу понять, чем живет человек, и кто произведет на свет завтрашний день… Мне нужно лишь особым образом сосредоточиться – и я получу ответ практически на любой вопрос. Поэтому я почти всемогущ: я знаю, на какие рычаги налечь, чтобы началось то или иное действо. Я смогу, если захочу, подчинить себе несметные толпы…
Я боюсь толп. Я ненавижу это знание, приходящее ниоткуда… от вымерших предков, от чудовищ, которых любимым занятием было художественное вырезание по мозгу…
И – пока не кончится это безумие, я не допущу, чтобы ты и Билли находились где-то рядом со мной – потому что безумие заразно…
…Светлая, ты не представляешь себе, какая это мука: знать, что ты есть – и не иметь ни малой возможности дотронуться до тебя…
Те, кто писал наши роли, предназначили тебе быть Офелией. Никогда, слышишь? Никогда!..
Я быстро доиграю свою до кульминации – и сорву спектакль. Финал будет мой.
Пусть для этого понадобится поджечь театр… Да, театр.
Тем более, что наводнение уже готово начаться.
…Как хорошо было мне, молодому дурню, убежденному, что мир бескраен и сложен, и непревосходим – барахтаться в нем, плыть по воле волн и по своей, и верить, что в этом и есть свобода! А потом вдруг все кончилось, я увидел изнанку, эти грязные изношенные шестерни, эти дырчатые ленты и диски с гвоздиками, и если дернуть здесь, то обрушится вон та гора, если нажать тут, то не проснется вон тот человек. И прочесть свою роль, расписанную на годы вперед, и узнать, что недавнее счастье – это только шесть дырочек, расположенных уступом, а ночные разговоры написаны давно – и для многих сразу… и вообще это мы только думаем, что сами что-то чувствуем, думаем, говорим – нет, просто крутятся громадные колеса, цепляя штырьками за звучащие пружинки… А когда начинаешь это понимать и видеть – остается лишь один путь, достойный человека… если и он, конечно, не запечатлен на другом колесе со штырьками, которого ты еще не видишь… о котором еще не знаешь… Если Бог есть – или был – то до чего же он должен быть несчастен!
Думаете, самые сильные – самые свободные?
А каково ему было, когда он жег Содом и Гоморру?..
Где-то совсем в других мирах то, что осталось от профессора Иконникова – его засыпающее, размытое во времени Я, – вдруг встрепенулось и в последний раз попыталось взбунтоваться, высвободиться из-под завалов теплого розоватого студня, который мерно вздрагивал в такт далеким тревожащим, но совершенно необязательным ударам. Он внутренне потянулся к своей руке – черной, бугристой, каменно вцепившейся в голубую вязкую землю. Он видел, как вздулись вены…
Наверное, так делает последний гребок тонущий: видя далеко над собой изнанку волн, слыша вой воды в ушах и пение… потом все исчезает.
Теплые ласковые розовые волны плена или смерти прокатывались через него, шепча непонятное.
В немыслимой дали, на дне глубокой воронки, лопнул еще один пузырек. И – все.
Адлерберг заканчивал бритье, когда вдруг это случилось. В зеркальце он увидел себя – но чьими-то чужими глазами. Рука замерла. Опустилась. Он еще смог стереть остающуюся пену, потом опять поднял зеркальце на уровень глаз. Посмотрел без страха, зная наперед, что именно увидит. Портупея с кобурой висела на спинке стула. Он вынул пистолет, передернул затвор, потом подержал оружие в руках – чтобы согрелось. Хотел выстрелить в висок, но побрезговал – и ткнул стволом напротив сердца…
– Глеб Борисович! Офицеры группы предлагают арестовать виновных в расправах над мирным населением…
Похоже было на фарс. Будто действительно – все держалось на одном человеке. Не стало его – и посыпалось, посыпалось…
– Этот вопрос к адмиралу. Я здесь не распоряжаюсь…
Неужели – все рассосалось? По известиям – да. А по ощущениям – едва ли не наоборот. Обширное темное пятно, вряд ли видимое другими, висело где-то рядом с солнцем… Глеб ждал плохих новостей.
Мировые линии все еще сходились где-то совсем рядом – и стонали от напряжения.
Неужели Альдо дошел? – кольнуло вдруг. Не может быть…
Впрочем, так или иначе – пришла пора возвращаться в башню.
Кирилл Асгатович, прочитав зашифрованную телеграмму, обхватил руками голову и сел на койку. Все было предельно ясно…
Все, кроме одного: на чью сторону встать?
(Все было страшно осложнено запутанным Положением о престолонаследии. Если княжествующая династия прерывалась, претендента избирали из представителей девяти виднейших родов. Палладийские форбидеры давно мечтали прийти к верховной власти непосредственно – а род Кугушевых имел бы при голосовании хорошие шансы. И сейчас, когда великая княгиня внезапно скончалась, а единственный прямой наследник находился в заложниках у бандитов, не имеющих ни жалости, ни закона – и не останавливающихся ни перед чем…)
– Глеб! – это был Турунтаев, встревоженный и потому еще более тощий, чем обычно. – Можно вас на два слова?
– Что-то случилось?
– Похоже, что да. Пока это слухи, но идентичные – от разных источников…
– Так.
– Будто бы великая княгиня то ли умерла, то ли при смерти…
Глеб не сдержался: ударил кулаком в ладонь.
– Спасибо, Женя. Кто знает?
– Пока только президент и я…
– Не говорите больше никому. Это начинается то, о чем вы мне толковали…
– Я тоже так подумал.
– Где наследник?
Турунтаев оглянулся, будто хотел увидеть наследника прямо сейчас, на пыльной пустынной улочке.
– Не знаю…
– Женя, найдите его – и хорошо спрячьте. Так, чтобы никто не знал…
Вновь закручивался горячечный бред…
Зеркало качнулось и пошло медленно, вздрагивая, как человек, разбуженный рано утром и отправленный куда-то по туману и холоду. Здесь – не следовало торопиться…
