– Это не медведь, – глухо сказала Салли. Билли вздрогнул от ее голоса. – Это дракон.
Повисло неприятное кособокое молчание.
– Глеб уже был здесь, – голос прозвучал еще глуше. – Потрогал нашу защиту. И убрался. Теперь он пойдет прямо. Он нас не боится, и это его слабое место. Он вообще никого не боится.
Билли чуть сильнее сжал пальцы своей невидимой руки, и Салли замолчала.
– Мне бы такое слабое место, – сказал кто-то.
Мама, подумал Билли, приходи скорей, я не удержу ее долго…
Не было в ее жизни дня более долгого и тягостного. За дверью туалетной комнаты – тонкой, из ящичных, наверное, дощечек сколоченной – капала вода. Надо было что-то бросить под капель, но не хватало сосредоточенности понять – что именно. Тряпку? Какую тряпку, где взять… все расплывалось за две-три секунды.
Глеб здесь, почему-то твердо знала она.
И точно так же твердо знала, что ей никто не поможет и действовать придется только самой…
Одно не противоречило другому. В одно и то же время мог быть день и могла быть ночь. Победа и гибель. Любовь и отвращение.
Будто бы маятник, метавшийся в ней, застыл одновременно в обоих крайних положениях…
– Надо идти, – кряхтя, Волкерт поднялся из глубокого кресла. – Пожелайте мне удачи, дружище.
– Удачи. Хм, удачи… – Сэм Дигби тоже встал и протянул Волкерту руку. – Знаете, Брай, чего мне сейчас хочется больше всего? Даже больше, чем выпить? Бросить все, выпустить мальчишку – и рвануть наперегонки с собственной тенью. Куда угодно, только подальше.
– Вчера это еще можно было сделать, – засмеялся Волкерт. – Теперь уже – прыгнули. В самолет нам не вернуться, поэтому лучше дернуть за кольцо…
Хью Кэмпбелл, хозяин дома, неловко топтался у двери.
– Мне тоже хотелось бы пожелать вам удачи, майор, – сказал он, подавая руку. – Надеюсь на скорое и блестящее завершение вашей миссии.
– Вашей дерьмовой миссии, – дополнил Волкерт. Руки он как бы не заметил, взял под козырек и вышел.
В три минуты одиннадцатого полицейский наблюдатель условными значками отметил в тетради: «Вышли двое, свернули по улице направо. Один, кажется, в военной форме.» Итого… он пролистал в уме свои записи – за последние два часа дом покинули семь человек. Он взялся за ключ переносного телеграфа и начал отбивать донесение.
Он еще не закончил работу, а глаза уже уловили новую перемену обстановки.
В двух окнах первого этажа замерцало, просвечивая сквозь шторы, открытое пламя…
5
Сову вывели из подвала и потащили по лестнице вверх. Ужас, бушующий в нём, не позволял ему даже упираться – и лишь перед дверью он со звериной тягой хоть на миг продлить жизнь забился, начал упираться… Без лишней жестокости его стукнули по затылку, и в себя он пришёл, лишь перевёрнутый через голову. Его привязывали за ноги к гимнастической стенке. Потом – растянули руки… Кровь прилила к голове, стало вдруг невозможно дышать. Он опять попробовал дёрнуться, промычать что-то через нос… Никого это не взволновало.
- Салли звать? – спросил один из мучителей.
- Зови. Я пока начну…
Второй неторопливо надел брезентовый фартук, взял в одну руку сапожный молоток, в другую – клещи, подошёл к Сове и сказал, глядя сверху вниз:
- Против тебя, парень, мы ничего не имеем, но нам очень нужна вся твоя боль.
У него был высокий голос, и Сова с холодным изумлением отметил, что это женщина. Это было какой-то последней каплей. Ужас исчез, и Сова стал спокойно ждать смерти. Боль его тоже не пугала…
Удар по голени…
Белая молния расколола мир на части.
- Но Глеб… государь… – эмиссар президента по-настоящему растерялся. – Я не могу допустить…
- Не надо, Женя, - тронул его за плечо Глеб. – Не надо титулов – и не надо всяких лишних слов. Пойми, я там буду куда в большей безопасности, чем вы здесь. Постарайся, чтобы моим ребятам кто-нибудь невзначай не помешал, а обо мне не беспокойся. Всё будет хорошо.
Он спрыгнул в лодку, сел за вёсла – и в три сильных гребка скрылся в темноте.
- Как вы его в-выносите? – Турунтаев даже начал заикаться.
Голицын засмеялся в ответ – и ничего не сказал.
- Республика намного лучше, - махнул рукой Турунтаев. – За мной, ребята, - бросил он гвардейцам и почти побежал вверх по лестнице – туда, где вот-вот должна была начаться стрельба. Или не начаться.
Вспоминая потом всё это, Глеб никак не мог решить для себя, как долго продолжалось это его плавание по затопленному городу – по улицам, дворам, между домами, мимо балконов и крыш… Звон колокольчика вёл его, а потом за кормой – он уже проплыл мимо стоящего по колено в воде трёхэтажного делового здания (широкие, чуть видимые из воды, окна первого этажа были, вероятно, витринами; на втором и третьем имелись крошечные балкончики для курения) – мигнул фонарь. Глеб развернулся, подплыл. Его осветили сверху, сказали: «Вплывайте внутрь». Он направил лодку в витрину, пригнулся, потом – оттолкнулся рукой от притолоки…
В здании было сумеречно: горела свеча. Вода стояла под галереей. Глеб причалил к перилам, легко перепрыгнул на ту сторону. Теперь он видел: свечу держит в руках высокий худой человек с длинным и как бы вдавленным внутрь лицом. Пожалуй, он был на голову выше Глеба.
- Я рад, что вы в точности исполнили нашу просьбу, Глеб Борисович, - сказал человек.
- Н-да? – неопределённо отозвался Глеб. – Правда – рады?
- Рад. Благоразумные люди встречаются так редко…
- Даже реже, чем вы думаете, - согласился Глеб. – И мы действительно будем беседовать один на один?
- Разумеется. Разве нам нужны посредники?
- Нет. Но я подумал, что вы захотите иметь охрану, или советников, или слуг…
- Охрана внешняя, советники мне не нужны, а кофе я сварю и сам, дело не хитрое. Не люблю посторонних при подобных разговорах…
- Стесняетесь?
- Может, и стесняюсь. В конце концов, захват заложников – не самое благородное дело в этом мире.
Он провёл Глеба в просторную пустую комнату. Лишь два брезентовых стула искажали пустоту да круглый одноногий столик в углу – действительно, со спиртовкой и кофейными принадлежностями.
- И что же вас подвигло на пачканье рук?
- Род особой необходимости, которая, пожалуй, превыше государственной.
- Может быть, вы заодно и представитесь?
- Ох, простите. Джеральд Волкерт, к вашим услугам. Пэр и рыцарь. Великий мастер братства Аримана.
- И к тому, чтобы похитить моего сына, вас принудила печаль о несовершенстве мира?
