Ах, столько надо было сказать, а получается так мало и не то. Как будто я не знаю языка, как будто молчала сто лет. Вырывается фраза, в которую я вкладываю все, а люди слышат лишь: «Зачем нужно столько времени? Из-за него все беды…» Глупо, Господи…
А если бы и правда, одной фразой? Одной строкой, строфой? Не главное, а то, что остается, когда слова уходят, истираясь? Сейчас скажу… Я все еще жива. Да, я – жива…
Ответа нет. Молчит презренный мир. Я для него ничто, пылинка в янтаре. Стена дождя, как пир то слез, то миражей, то дев морских, то то, то это… тянутся слова, картинки в фонаре, наскучив ролью, меняются, и промежуток фраз висит, висит, пока хватает сил, и – рушится цветник. И лепесток приник и плачет по ночам, но тризна по свечам, рассеивавшим тьму, отложена. Тому – не быть…
Не быть и не желать…
Остались тени.
Тенью она бродила по дому, с такими же тенями сближаясь, но не сталкиваясь. Все протекало насквозь. А иногда – будто горячий шарик вырастал под кожей на границе шеи и подбородка, и тогда воздух не мог пройти в грудь, и подступал страх и гнев. Зачем вы сделали со мной такое? Хотелось ударить кого-то – перенести на него свою боль и свой страх. Она сдерживалась из последних сил. Вся пища была незнакомой. Я не женщина больше и не жена! – кричала она в подушку. Сайрус был терпелив и заботлив, как брат, как отец, и это душило.
Лучше бы он бил меня…
Если бы он не позволял мне так распускаться, я бы и не распускалась. Не распускаюсь же я в школе…
В школе она была деловита и приветлива, хотя окружающих иногда пугала тень безумия в ее глазах.
Наконец вернулось солнце. Небо стало светлым, чуть тронутым белизной. Вернулись краски этих мест: светлая, с намеком на серебристость, зелень травы и листьев, белая глина множества обрывов и овражков, проселочных дорог, кирпичных кладок, абрикосовый цвет черепичных крыш. По утрам лощины наполнялись туманом.
Прошли всего два солнечных дня, и тоска отступила. А на третий день, ближе к вечеру, к воротам (всегда распахнутым) Милкстримлита подкатил фаэтон доктора Фолланда. Но вместо доктора из него вышел бородатый человек в морской форме. Светлана, смотревшая из окна, вдруг почувствовала, что у нее исчезли ноги. На раскинутых руках она слетела вниз – и понеслась над белой землей.
– Папка приехал! Папка, мой хороший, ты приехал! Па-апка!!!
– Светка…
Штормило жутко. На четвертый день капитан приказал сбавить ход: угля не хватало. Ставить паруса было бессмысленно: ветер менялся ежеминутно. От ударов «толкачей», вертикальных волн, бьющих порой саженей на двадцать, расшатались заклепки, стальной корпус «Музгара» дал течь. Помпы, конечно, справлялись пока…
Не оказалось никого, стойкого к морской болезни. Зеленые, члены экспедиции ваялись по койкам, поглощая бренди и сухари с перцем. Это помогало средне. Но даже и в таком состоянии Варвара продолжала натаскивать Глеба.
– Вот захотелось тебе поесть. В городе. Что ты делаешь?
– Ищу, где написано: «Столовая», «Кафе»… э-э… «Кафетерий»…
– Дальше.
– Захожу. Если есть гардероб, раздеваюсь. Смотрю, самообслуживание там или нет.
– Как определишь?
– Должна быть длинная стойка со специальной дорожкой для подносов. Подносы должны стоять стопкой. На столике рядом. Часто они все грязные. Тогда можно повыбирать тот, который почище, или крикнуть: «Эй, где тут чистые подносы?» Потом пойти вдоль стойки…
– Ладно, это ты знаешь. Что такое жалобная книга?
– Такая тетрадь, куда можно записать, что тебя плохо обслужили. Тогда торговца накажут.
– Как обратиться к продавщице?
– Девушка.
– А к милиционеру?
– Э-э… Товарищ милиционер.
– А просто к женщине на улице?
– По-разному. Гражданка, например. Или просто: женщина.
– Усвоил… Едем дальше.
И они ехали дальше. Глеб узнал, чем отличаются понятия «отмочить» и «замочить», «хлопнуть» и «трахнуть», «приплыть» и «причалить»… Не будем особо закашивать, сказала Варвара, делаем так: ты мальчик из приличной семьи, мать и отец преподаватели в вузах, профессора, сам учишься в МГУ на филфаке, брал академический отпуск на год по болезни… видок у тебя… У меня парень был, там учился на третьем курсе, так что я кое-что знаю, он рассказывал. Значит, занятия начинаются первого октября, на картошку ты не ездил из-за этого своего отпуска… ты все понимаешь, что я говорю? Я должен понимать или можно просто запомнить? – спросил Глеб. Лучше – понимать. Тогда объясняй…
Она объясняла.
Проклятая качка, ругалась она, ну да ничего: сойдем на берег, обязательно тебя соблазню. Глеб усмехался. Он знал, что на берегу такой возможности у них не будет подавно…
Хотя…
С Варварой было легко.
Отцу не сказали ничего. А он, похоже, что-то зная или просто догадываясь, ни о чем не расспрашивал. Рассказывал сам. На две тысячи миль, к самому подножию Кольцевых гор, ушли баркасы – на веслах, в полный штиль, при ста десяти градусах и удушающей влажности, когда вообще не бывает ничего сухого, одежда преет, сухари превращаются в тесто, крупа горит, жестянки с мясом ржавеют насквозь, царапины и ссадины не заживают, не говоря уж о чем-то серьезном… Ночами сходишь с ума: бездна под ногами, и слышно, как она дышит; страхом наполнен сам воздух; право, море Смерти. Неделями не ступали на берег, да и какой он берег: соляная кора на мили вдаль и на многие сажени в глубину. Лишь местами на высоких, с плоскими вершинами утесах видны были растения самого невозможного вида. Синие хвощи в рост человека, деревья с волосатыми стволами, вздрагивающие от прикосновения… Самое жуткое впечатление – от подножия Кольцевых гор. Из черной воды встает вертикально черная стена и уходит в самое небо… так и не удалось найти места, где можно высадиться, и лишь однажды зацепились баграми и кошками и набрали из расселин камней: осколков мориона и обсидиана…
Не все вернулись: сгинули бесследно два бота с продовольствием во время разбивки промежуточного лагеря, и в штиль в миле от берега опрокинулся баркас с гелиографом: доктор Уэкетт проводил съемки. В воде моря Смерти очень трудно утонуть: она слишком соленая и плотная; но возле опрокинутого баркаса спасатели не обнаружили никого… И было еще немало смертей от болезней и несчастных случаев, и была даже драка с двумя убитыми на месте и двумя умершими спустя день – это уже на обратном пути, когда вдруг кончились силы. Один офицер сошел с ума и ушел в соляную пустыню, в адское пекло, в безводье. Но все же – вернулись, в основном. Впервые дошли до конца мира и вернулись.
Как будто многие годы прошли, так все изменилось. Их никто не ждал, все забыли о них. Горы дневников, образцов, зарисовок, непроявленных фотопластинок – так и лежат, наверное, в пакгаузах Порт-Блесседа. Банки, хранившие деньги экспедиции, прогорели; жалованья уплатили едва десятую часть. Ни чиновникам, ни ученым нет дела ни до чего, кроме денег и выборов – только об этом они и могут думать. Деньги – сейчас, выборы – через два месяца… теперь уже через месяц с небольшим. Какие-то люди ходят группами по улицам столицы, очень неприятные лица. Плакаты самого дикого содержания. Все знакомые – в состоянии паники. И все пытаются что-то купить, купить, купить. У всех одна забота. Цены безумные. Ньюхоуп всегда был дорогим городом, но ведь не настолько же! Суетно и дымно. В сравнении с ним Порт-Блессед строг и спокоен. И даже Порт-Элизабет. Хотя и там чувствуется лихорадочность. На улицах много военных. Все это неприятно…
