Во времена нашего плотного общения с Петюней и Евгенией (перед которой я не открывался, а просто использовал ее природную женскую говорливость) я вдруг узнал, что в клинику на Грановского ложится моя «мишень номер два». Кто бы мог подумать, что ему, при его богатырском здоровье и юном возрасте, понадобится медицинское вмешательство! Какая восхитительная возможность неожиданно открылась для меня – расправиться с ним руками Петра! Но вскоре оказалось, что «мишени-два» в «кремлевке» даже не потребуется анестезиолог – операцию ему будут делать пустяковую, всего лишь удаление миндалин. И для того, чтобы к нему подобраться, мне придется заплести кружева своей следующей операции, о которой речь впереди.
А пока о цели номер один. В конце шестьдесят пятого я, наконец, узнал, что мой академик и дважды герой сразу после Нового года ложится в клинику на Грановского. Ему предстоит операция, не самая сложная – на прямой кишке. Оперировать станет ни много ни мало сам министр здравоохранения СССР. Анестезия, разумеется, потребуется. И тут наступил решительный момент, ради которого я и работал все это время с Петюней. Мы встретились, и я сказал ему: ты должен добиться, чтобы тебя назначили на эту операцию. А потом ты обязан сделать все, чтобы пациент не проснулся. Разумеется, в первый момент мой агент очумел. Он вскричал: «Но почему?! За что вы его убиваете?!» Я спокойно объяснил товарищу (что было враньем от первого до последнего слова, однако излагал я очень внушительно): дескать, по нашим достоверным сведениям, секретный академик собирается в самое ближайшее время предать родину и переметнуться на Запад. Он готовится делать заявления, порочащие советский строй и нашу действительность. Запретить ему выезжать из страны мы можем, но заткнуть рот вряд ли получится. Ущерб, который ученый нанесет репутации Советского Союза, будет огромным и неисчислимым. Вдобавок он способен выдать наши наиболее важные тайны о ракетно-ядерном щите. Поэтому на самом высоком уровне, на Политбюро ЦК, было принято абсолютно секретное единогласное решение его устранить. Самым удобным будет, если человек падет жертвой врачебной ошибки. Никто никого ни в чем не заподозрит. Академик человек немолодой, лег на операцию, а сердце не выдержало. Бывает. Поэтому тебе, Петюня, предстоит совершить ту самую небольшую врачебную даже не ошибку, а небрежность, неточность, за которую тебя начальство, возможно, даже не пожурит. (Мы к тому времени уже перешли на «ты».) Ну а если вдруг твое упущение будет замечено вышестоящими – что тебе может грозить? Самое большее – выговор за халатность. А даже если вдруг примут решение тебя уволить, мы, комитет, быстро найдем тебе работу, не менее престижную и гораздо более высокооплачиваемую.
Петюня, правда, заартачился: «Почему я?! – кричал он. – Я обязался предоставлять информацию, а не участвовать в ликвидациях! Я врач, а не убийца!» Но тогда я строго сказал ему: «О твоем мужеложестве не забыли. И если ты откажешься выполнить наше задание, на следующий день после того, как академик, отходя от успешной операции, придет в себя, прокуратура возбудит дело о твоем гомосексуализме». И бедняга понурился, сник.
Я понял, что в принципе он готов выполнить задание. Угроза распрощаться с карьерой, спокойной и сытой жизнью была для него совсем не пустым звуком. Конечно, стать убийцей тоже нелегко. Я постарался в дни, остающиеся до операции, больше бывать рядом с ним. Рассказывал ему байки о замечательных чекистах, ухитрявшихся осуществлять ликвидации в гораздо более трудных условиях буржуазного Запада: убийство Троцкого, например, или Бандеры. Я говорил о том, какой ореол уважения окружит его среди сотрудников комитета – ведь он уничтожит предателя родины. И посулил хорошее денежное вознаграждение, а также помощь в быстрой защите докторской диссертации и должность завотделением.
Я все равно до последнего не был уверен, выполнит ли Петюня мое задание или дрогнет. Или даже сам отправится в тайную полицию или прокуратуру сдаваться и писать на меня донос как на негодного сотрудника-убийцу. На всякий случай я подготовился к бегству и предупредил через почтовый ящик мой контакт в американском посольстве (который по-прежнему не знал меня лично), что необходимо быть готовыми к моей срочной эвакуации.
Наконец наступил день, когда должны были оперировать академика. Повлиять я уже ни на что не мог. Только волноваться. Наконец в два часа дня я позвонил Пете на службу. Мне сказали, что он не может подойти к телефону. Я перезвонил в четыре – он уже ушел. Я стал звонить домой – дома он не появлялся. Потеряв терпение, я набирал его номер и в семь, и в девять, и в одиннадцать вечера. Мать его тоже была не на шутку взволнована и не могла предположить, куда он делся.
Когда я позвонил на следующее утро, маман поведала мне, что сыночек явился домой под утро, в дупелину пьяный, и теперь спит. Когда я, рассчитывая, что он проспался, снова набрал его домашний номер вечером, мамаша ответствовала мне, что Петечка проснулся и опять куда-то умотал.
Советские газеты, радио и телевидение ничего не сообщали. Я совсем пал духом и стал думать, что мой великолепный план сорвался. И только на следующее утро, пятнадцатого января тысяча девятьсот шестьдесят шестого года, газеты вышли с огромной траурной шапкой и фотографией: скончался академик, дважды Герой соцтруда, творец советской ракетной техники и космических кораблей Сергей Павлович Королев. Моя мишень номер один. В заключении о болезни и смерти, подписанном министром здравоохранения и целым синклитом медицинских светил, говорилось о том, что покойный страдал саркомой прямой кишки, ему была произведена операция, и он умер от острой сердечной недостаточности. Ни слова о врачебной ошибке в официальном коммюнике не сообщалось.
Петюню я больше никогда не видел. Как ему удалось совершить то, что удалось, я не знаю. И о том, как сложилась его дальнейшая судьба, я не ведаю. Разумеется, все, что я сулил ему за успешное выполнение задания, было, равно как и мои угрозы, блефом.
Я полностью оборвал с ним все и всяческие контакты. Меня он, в свою очередь, никак найти не мог. Связь нашу я изначально организовал как одностороннюю.
Итак, первую часть задания господина Даллеса я выполнил. Теперь мне предстояло поразить вторую мишень из его списка, еще более сложную. Потому что моей целью номер два значился первый космонавт планеты, любимец всего советского народа (да и не только советского) Юрий Алексеевич Гагарин.
Наши дни
Варя
Как ни странно, Варя в то же самое время занималась примерно тем же, что и Данилов: бродила и разговаривала. Правда, если Алексей старого графа в основном слушал, то Кононова, наоборот, рассказывала.
Когда вчера возлюбленный доставил ее к подножию московского дома на Новослободской, девушка немедленно – даже раньше, чем зашла в душ, – отправила эсэмэску начальнику, полковнику Петренко: «Я вернулась в Москву». Через двадцать минут он ответил ей, тоже эсэмэской, но со своего «левого» телефона, купленного на чужое имя и ни в каких анналах спецслужб не зарегистрированного: «Встретимся завтра в десять на нашем месте».
«Нашим местом» была южная оконечность парка «Кусково» – неподалеку от расположения комиссии, на улице с ностальгическим названием «Аллея Первой Маевки». Там Варя с полковником уже пару раз встречалась – когда тот хотел поговорить откровенно и наставить ее на путь истинный: что докладывать по команде, а о чем, напротив, умолчать. Вот и сейчас Сергей Александрович предпочел сначала выслушать сообщение подчиненной о том, что она узнала и что с ними случилось.
