Подавали сандвичи, виски и горячие напитки, как после танцев. В небольшой гостиной толпилось с три десятка людей, и все они смеялись, болтали, вскрикивали и беспорядочно двигались.
«Неужели это и есть то, – подумал Готт, – что Элизабет назвала праздником варваров? Или это действительно общество воспитанных людей, имеющих общие вкусы, мнения, суждения и понятия, перед которыми можно уверенно и непринужденно разыграть сложную постановку? Вправду ли лорд-канцлер Англии и Памела Хогг принадлежат к одному кругу, достаточно прочному и однородному, чтобы первый из них сыграл Полония для другой? Или же герцогиня выдумала это общество, привнеся его из романов своего детства, и вся затея обернется наигранным фарсом? Что лорд Олдирн думает об этом хаотически растущем сборище?»
Но лорда Олдирна по-прежнему не было видно.
Готт вежливо отделался от миссис Платт-Хантер, пожелавшей, чтобы он подписал воззвание или петицию к правительству Бразилии. Он увернулся от профессора Маллоха, приближавшегося к нему с явным намерением поговорить о Шекспире. Он увильнул от сэра Ричарда Нейва, пустившегося в банальные рассуждения о вымышленности личности Христа, и выскользнул на террасу. Блеклый лунный свет заливал сады, где-то внизу сверкая на водной глади, высвечивая складки местности и оттеняя неясный силуэт холма Хортон-Хилл. Сквозь открытые окна доносился гомон голосов. Готт в поисках тишины прошел по широким ступеням на нижнюю террасу. Он остановился там, где на длинной балюстраде виднелись смутные очертания огромной мраморной статуи – вероятно, Геркулеса эпохи Генриха Восьмого, – и стал смотреть на лежавшие внизу холмы. Эта пьеса не давала ему покоя.
Да, в воздухе действительно висело какое-то напряжение, и его надо было разрядить, чтобы избежать катастрофы. Теперь он чувствовал, что причина этого напряжения заключалась в этих дурацких таинственных посланиях. Начать хотя бы с того, что вся эта затея с постановкой «Гамлета» являлась несколько надуманной – прихотью, навязанной Скамнуму, нежели чем-то для него естественным. Он сам достаточно часто бывал в Скамнуме, однако это случалось до того, как он стал выступать здесь в роли ученого и знатока средневековых текстов. Разговоры в гостиной герцогини о воссоздании елизаветинского театра вызывали у него беспокойство. Он чувствовал себя неловко, словно член Королевского научного общества, которого попросили подробно рассказать об атомах и электронах. Несколько веков назад подобные вещи сочли бы уместными, когда Фулк Гревилл и Джордано Бруно спорили о теории Коперника в гостиных елизаветинского Лондона. Или когда благородное семейство Бриджуотер обсуждало возвышенный стиль и риторику «Комуса» Мильтона в замке Ладлоу. Однако теперь актерство становилось семейным занятием, а театральность при этом оставалась театральностью, и общее мнение о них современного, кидающегося из крайности в крайность общества выразил сэр Томас Бертрам, когда прекратил подобную несуразицу в романе «Мэнсфилд-Парк».
Досуг как таковой исчез. Из всех собравшихся здесь наиболее способные были поглощены становившимся с каждым днем все труднее делом управления Британской империей и соблюдения равновесия в Европе. Остальные же не столько наслаждались досугом, сколько бездельничали «в поте лица»: рассуждали об Армагеддоне или переживали по поводу демонстраций в Бразилии. В общем и целом, постановка «Гамлета» в Скамнум-Корте, как бы серьезно к ней ни относились главные исполнители, должна была состояться в довольно напряженной атмосфере. Верно, что герцогиня самым тщательным образом отсеяла кандидатов на роли. Такер, Пайпер, американки, столь органично и живо сошедшие со страниц романов Генри Джеймса, – все они весьма неплохо вписывались в Скамнум. Или же в образ Скамнума, который пыталась подчеркнуть герцогиня. И тут Готт пришел к мнению, что дело, в конце концов, обстояло не столько в людях, сколько в месте. За свои сравнительно недолгих двести лет это огромное поместье успело обрасти традициями. Но вовсе не традиции органично сочетаются с эксцентричностью, несмотря на либеральные претензии принимать все интересное и забавное. Как все постройки хмуро смотрели на готический зал Питера Криспина, так и самый дух вотчины неодобрительно взирал на пьесу, которую собрались здесь ставить. Этим и объяснялся эффект, который загадочные послания произвели на гостей: они намекали на скрытое присутствие чего-то недоброго. Оно породило подсознательное ощущение того, что вся затея с постановкой являлась неуместной. И эту неуместность все ощутили вновь, когда Мелвилл Клэй проделывал свои восхитительные трюки в гостиной.
Готт опустил руку в карман смокинга, ища портсигар, и наткнулся на гранку программы, которую раздадут публике в понедельник вечером. «Режиссер-постановщик – Джайлз Готт, магистр гуманитарных наук, член Британской академии, преподаватель елизаветинской драмы, профессор колледжа Святого Антония». Остальных титуловали короче: напротив Клавдия стояло «Эдвард Криспин», а напротив лорд-канцлера Англии в роли Полония – просто «Йэн Стюарт», каким его когда-то давно знали в Хэмпстеде. Однако с режиссером герцогиня – несомненно, памятуя об эффекте – явно переборщила. Тут Готт вспомнил несколько ироничный взгляд профессора Маллоха в гостиной. Он с головой ушел в постановку, и она должна состояться.
Обдумывая детали, он снова поднялся на верхнюю террасу в восточной оконечности главного здания. Там находилась колоннада, вечером и ночью освещаемая длинным рядом прикрепленных к карнизу ламп. В их свете Готт заметил лорд-канцлера. И тут он вдруг понял, что все его размышления и сиюминутные сомнения вмиг утратили свою «вселенскую» значимость.
Лорд Олдирн задумчиво расхаживал взад-вперед какой-то странной шаткой походкой, свидетельствовавшей не только о его преклонных летах. Он и впрямь казался очень старым, словно прибавил десять лет с того момента, как весело болтал за ужином с хозяйкой. В руке он держал бумагу, похожую на официальный документ. Его лицо выражало сосредоточенность и серьезность, свойственные ученым мужам или государственным деятелям в момент напряженных раздумий. Готт долго смотрел на него, после чего повернулся и направился туда, откуда пришел.
3
Оглядываясь на дни, непосредственно предшествовавшие постановке, Готт воспринимал их – несмотря на сопровождавшую их повседневную суету – как некий «разгул» разговоров. Серьезных, несерьезных, праздных, относящихся к «Гамлету» и не относящихся к нему, общих и с глазу на глаз, продолжительных и отрывочных – разговоров по любому поводу и без. Большинство из них забывались на следующий день. Однако вскоре обстоятельства заставили Готта вытаскивать их разрозненные отрывки из глубин забвения, просеивать и анализировать так, как он не делал никогда раньше.
Утро субботы началось со встречи с Чарлзом Пайпером в их общей ванной.
– Обычно, – начал Пайпер, открывая краны, – после горячей ванны у меня получается написать от пятисот до восьмисот слов.
– А у меня, – ответил Готт, неосторожно выступив в роли собрата по перу, – вдохновение случается после бренди и оладий.
– Действительно… оладий? Вот уж не слышал. – Пайпер смотрел на Готта, словно на экспонат в музее Виктории и Альберта. – А что побудило вас писать детективы? – с вежливым интересом спросил он.
