Ответом было молчание. Я заглянул в гостиную — никого. Только около пианино лежала опрокинутая бутылка коньяка. Из бутылки натекла лужа.
— Мам? — сказал я ещё раз. И посмотрел в сторону окна, от которого тянуло уличным холодом. Шторы и тюль были отодвинуты, цветочные горшки стояли на полу рядом. Как будто тут кто-то готовил площадку для того, чтобы покончить с собой. Я шагнул назад. Смотреть туда, вниз, совсем не хотелось. Я быстро вышел из комнаты, забежал на кухню, потом в спальню родителей, распахнул двери в туалет и в ванную — пусто. Тогда я вернулся в зал и сел на вертящийся стульчик у пианино, чувствуя, как тревожно стучит сердце. Надо собраться с духом и выглянуть в окно. Всё равно оттого, что я сижу тут и жду, ничего уже не изменится. И почему там, внизу, так тихо? Никто не кричит, никакого шума. Человек выпрыгнул в окно (в этом я уже почти не сомневался), а никто не заметил? Не набежала толпа соседей? Невероятно!
Я всё-таки встал и выглянул. Внизу никого и ничего не было.
— Ма, ты где? — заорал я, сбрасывая куртку на пианино.
Не улетела же она! На лестнице мы не столкнулись… Что за бред?
Я пошёл в свою комнату. Мне было страшно. На самом деле. Так страшно, как давно уже не было.
Мать, против всяких правил, оказалась именно там. Она сидела на моей постели и смотрела перед собой. На меня она не взглянула, но спросила у пространства:
— Ты кто?
Я застыл на пороге, не зная, что отвечать. Что угодно я мог ждать, любого вопроса, кроме этого. Такого простого. И я сразу понял: мать сошла с ума. Временно или навсегда, но рехнулась. И меня не узнаёт. Или я сошёл с ума сам? Второе показалось мне тоже весьма вероятным. Так легко было объяснить всё, произошедшее сегодня: Наташино предательство, материн вопрос…
— Я — Лесь.
В этом я был пока уверен.
— А, Лесь, — безучастно сказала мать. — Уходи. Иди к отцу. Ты слышал, как я играла? У меня никогда так не получалось, никогда. А теперь — получилось. Потому что никого не было. Я должна быть одна. А ты — уходи!
— Ты что, меня выгоняешь? — уточнил я. Теперь уже было ясней ясного, что один из нас не в своём уме. Или нет, всё правильно — просто мать наконец-то сказала правду. Я ей не нужен. И Наташе не нужен. И никому.
— Лесь, ты меня никогда не любил, — сказала мать. — Я любила своих родителей. А ты меня — нет. Даже если я выброшусь из окна, в твоей жизни ничего не изменится. Я думала над этим, думала. И поняла — ты не мой сын.
— Я на тебя похож, — напомнил ей я.
— Ну и что? — мать глупо хихикнула и всё так же смотрела в сторону. — Даже собаки с хозяевами со временем становятся похожи. Ты не мой сын. Ты меня не любишь.
— Это ты меня не любишь, — заорал я, — тебе всегда на меня было наплевать! Ты знать не знаешь, что со мной происходит! Я сегодня всё потерял. Понимаешь? Всё! Я не знаю, как мне дальше жить. Но ты мне ни за что не поможешь. Потому что всю жизнь мечтала о девочке, которая бы играла на пианино. Потому что ты пьёшь и у тебя несёт крышу. И даже если я выброшусь из окна, ты тоже не заметишь!
Орал я громко. Мать даже повернулась ко мне и часто-часто заморгала, как всегда делала перед тем, как разреветься. А потом, когда я выдохся, вдруг спросила:
— Тебе понравилось, как я играла?
— Я не слышал, — крикнул я, — не слышал! Поняла?
Она разревелась и выскочила из комнаты. И хорошо. Пусть бежит в гостиную, пусть бросается в окно, пусть всё это хоть чем-то кончится! Пусть всё кончится. Я так больше не могу! Я упал на постель и закрыл уши руками — сквозь стену снова послышались звуки третьего концерта. На этот раз почти все ноты были фальшивы, мать просто барабанила по клавишам как попало. Я встал, закрыл дверь в комнату, вытащил ящик из стола и принялся рвать Наташины фотографии. Разрывая, я кидал их вверх, и они падали на пол, на диван, мне на плечи. Потом зазвонил телефон. Мать в гостиной не подошла, музыка не замолкала. Телефон звонил и звонил. Мне показалось, что ещё один звонок просто распилит мне мозг. Я вскочил и сорвал с аппарата в своей комнате трубку.
— Елисей, это ты? — послышался Алискин голос.
— Да!
— Елисей, помоги мне, — заревела Алиска, — я таблеток наглоталась, мамы нет, «скорую» хотела вызвать, а мне говорят — чтобы взрослый позвонил. Мне страшно!
— Дура, — проорал я, — дура, дура, идиотка! Быстро иди в туалет и сунь два пальца в рот. Или иди к соседям. Быстро!!! Ты меня слышишь? Бегом!!!
Алиска что-то вякнула и положила трубку.
Я остался стоять с пикающим телефоном, среди обрывков фотографий любимой до сегодняшнего дня девушки. Меня окружал фальшивый Рахманинов и пустота. Со всех сторон. И в этой пустоте непонятно откуда появился голос историка. Голос говорил про разрушение и про то, что на обломках возникает новое. Я мог разрушиться сейчас, я это чувствовал. Даже если не прыгать в окно, даже если ничего не делать, от меня могло ничего не остаться. Потому что природа создавала человека слишком давно, и тогда она сделала это с любовью, но вся любовь износилась со временем. Превратилась в дешёвые пиратские копии… И моя копия истёрлась до дыр. Но я мог и выжить, если сделаю что-то. Что-то, чего бы раньше не сделал. Что-то хорошее. Тогда замкнутый круг, в котором я нахожусь, рухнет. Пустота исчезнет. И потом всё как-нибудь наладится. Голос историка был словно мостик через ничто. Потому что историк хорошо ко мне относился. Он действительно хотел мне помочь.
— Он хотел, чтобы у меня всё было хорошо. И я хочу, чтобы всё было хорошо. Я хочу жить. Я не хочу свихнуться из-за того, что любимая девушка оказалась жестокой… Я сам таким был. Был жесток к человеку, который меня любит… К единственному человеку, которому я на самом деле очень-очень нужен. Я был бесконечно виноват перед Алиской. А если она умрёт???
Я быстро набрал Алискин номер. Она взяла трубку сразу.
— Открой входную дверь на всякий случай, — сказал я, — и пытайся вызвать рвоту. Я бегу к тебе. Ты слышишь?
Так было правильно. Алиске было плохо из-за меня. Когда я писал план, я просчитался, я не подумал, что глупая Зеленина — живой человек. И он может думать, чувствовать и даже умереть. Из-за меня.
Через пять минут я уже бежал по скользкой улице спасать девчонку, которая раньше мне была совсем не нужна.
Как-то всё, что было до этого, вылетело из головы. Весь сегодняшний день, событий которого хватило бы и на полгода, и историк, и мать, и Наташа. Я очень быстро добежал до Алискиного подъезда, взлетел на ступеньки, поскользнулся, грохнулся коленом и, прихрамывая и чертыхаясь, понёсся по лестнице. Дверь я ударил плечом, и она, как и ожидалось, распахнулась, громко стукнувшись об стену в коридоре.
— Алиска! — громко крикнул я и, не дожидаясь ответа, пошёл в ванную. На полу за мной оставались грязно-снежные следы.
Алиска обнаружилась именно там. Она сидела на корточках, лицо у неё было бледное и зарёванное. Увидев меня, она снова разрыдалась:
