Но резкий порыв ветра у входа в пещеру прервал ее мысли, Дива вскочила и выглянув наружу замерла от недоброго предчувствия. Ветер взвыл, толкнул в грудь, растрепал, разбросал густые пряди волос. Черное небо клубилось низкими, подсвеченными неведомо чем облаками, словно бурлила вода в раскаленном котле.
– Отец… – прошептала девушка и покорно склонила голову.
Облака завертелись в безумном водовороте, образовав один огромный, сверкающий гневом глаз.
– Ты что сотворить удумала? – раздался с небес громогласный голос. – Мало того, что на землю ушла, бросила все, что твое по праву, так еще и со смертным увязаться восхотела?
Дива нахмурилась, гордо распрямила плечи и без страха взглянула в обезумевшие облака.
– Да, восхотела! – крикнула она, перекрывая шум ветра. – И не простой это смертный, а настоящий герой. Тебе самому ведомо, что порой смертный бывает дороже всех богов и дороже всех утех вирыя. Ежели б не было тебе это ведомо, так и меня бы свет не увидел.
– Говори, да не заговаривайся! – загудел ветер, срывая пену со вздыбившихся волн и бросая ее в туманный сумрак ночи. – Да, течет в тебе кровь смертной женщины, да покорила она когда-то сердце мое… Но сколько веков минуло? Время помыслить было. И понял я, что нам от смертных одна печаль, покуда они умирают, а мы остаемся.
– Да, я сегодня изведала глубину сей печали… – уже спокойнее сказала девушка. – И было у меня целых два выхода. Почему ты не использовал ни того, ни другого?
– О чем ты молвишь? – удивленно взвыл ветер, роняя с обрыва земляную труху.
– О живой воде. И о том, что коль нет любимого, так и жить незачем…
– Украла!? – небо сверкнуло злыми стрелами молний, ударило в землю тугими струями дождя. – Неужто воду живую осмелилась для смертного взять? Она же только Богам предназначена!
– Я осмелелилась… – укутавшись в промокшую насквозь и прилипшую к стройной фигурке одежду ответила Дива. – И не ясно мне, почему ты моей матери той воды недал.
Взвыл, заревел ветер безудержной печалью, накатил на берег волну, смешал море с ливнем.
– Я прощу тебя за воду живую, – простонал он, – но за смертным не ходи! Раз помогла ему хитрость твоя, второй раз не поспеешь. Неужто дочь Стрибога, всех ветров властителя, не имеет в себе силы оставить какого-то робичича?
– Я ему нужна! У него нет никого в этом свете, кроме коня его. Он крепок душой, но все крепкое очень хрупко… Я ему нужна! И он мне люб…
– Подумай до полдня. – заревел ветер, сбивая с ног. – Коль не дашь мне обещания не ходить за ним, заберу тебя против воли твоей в вирый. Это последнее слово мое!
Мигом стих ветер, словно поддувало закрыли, успокоилось море, умерили бег облака. Дива стояла одна, укутанная темными покровами ночи и плакала, роняя на соленую гальку алмазные бусинки слез.
16.
Микулка проснулся, когда утренняя прохлада перелезла через потухший костер и забралась к нему под одеяло. Он потянулся и открыл один глаз, потом морщась открыл другой, но легче от этого не стало. От пережитых волнений и хмеля голова болела нещадно, раскалывалась, хоть бочковыми обручами стягивай.
– Эх… – уныло молвил паренек, усаживаясь на тюфяк. – Один раз в жизни праздник приключился, и тот боком вылез.
Он оглядел пещеру, убедился, что его одиночество не было порождением тяжелого сна, из которого он только что выбрался, почесал затылок и снова подал голос:
– Дива! Дивушка… Эх. Совсем что-то мне худо.
Никто не отозвался, поэтому Микулка встал, удивленно оглядел кусок остывшего мяса зажатый в правом кулаке, отбросил его брезгливо и вышел из пещеры на свет божий.
Погода стояла изумительная, солнце бросалось лучами в море и вода игриво откидывала слепящие отблески обратно в хрустальную синеву небес. От мягкого соленого ветра, пахнущего водорослями, стало как будто легче и Микулка с удовольствием присел на умытую волнами гальку. Справа раздался неясный шорох. Он с трудом повернул голову и увидел Диву, идущую почти по самой кромке прибоя.
– Проснулся, герой? – насмешливо спросила она.
– Чего скалишься? – хмуро спросил паренек – Бабье ли дело, над мужскими делами насмехаться?
Ее фигура едва угадывалась под бдительными покровами длинного платья, но даже того, что угадывалось, с лихвой хватило на то, чтоб Микулка забыл о головной боли и шершавой тяжести в желудке.
– Да уж конечно, не бабье… – сверкнула Дива белым жемчугом яркой улыбки. – Нам бы только кувшины с олом подносить, да вас, захмелевших, до дома дотягивать. Ты же так вчера набрался, что со свинячьей ногой спать уложился.
– Да ты мне чай не жена, чтоб упреками стыдить… – ляпнул Микулка и тут же осекся. – Ну… Праздник вчера ведь был! Победа… Первая моя победа и первый праздник. Я же под Киевом ничего кроме засохшей полбы не видел, в землянке жил.
– Да я тоже не в хрустальном тереме. Да ладно, что было, то было, но с трезвым умом ты мне больше по нраву.
– По нраву? – Микулка даже встал от неожиданности. – Я думал, что люб тебе, думал, что поедешь ты со мной в Новгород как жена моя.
– Экий ты скорый! – подняла подбородок Дива. – Долго ли я тебя знаю? Не дарил ты мне венка на Купалин день, не прыгал за меня через огонь в Масленицу, а уже свататься собрался?
– Так я же…
– Почти княже? – рассмеялась девушка. – Не серчай, не злись. Мил ты сердцу моему, но не все от меня одной зависит. И как с женой тебе со мной не один мед будет. Потому хочу я чтоб ты не только мужской жаждой восхотел меня, хочу, чтоб умом и сердцем меня принял такую, какая я есть. Иначе беды не миновать.
– И долго ты думать будешь? – нахмурился Микулка. – Мне ехать надо, потому как с полудня весна подступает, ежели не поспею в срок, разойдется лед на болотах закиевских, а тогда придется лета ждать, чтобы все подсохло.
– А ты собирайся… Само все решится. Сколько коня не гони, а задние ноги передних не обгонят.
– Утешила… Ладно, вижу я, что ты о чем-то таком ведаешь, о чем я не знаю. Но пока не жена ты мне, не могу я тебе указывать. Решай сама. Но знай, не только женская прелесть в тебе меня прельстила…
Он повернулся и пошел вдоль обрыва туда, где можно было подняться к веси.
Ветерок встретил его радостным всхрапом, да оно и понятно, не многие кони пережили тризну по своему хозяину. Хотя и Микулке было отчего радоваться – не так много витязей просыпались с похмелья после собственной тризны. Кругом, закутавшись в теплое, дремали у затухших костров люди, по всей долине разбрелись кони, но кое где из леса уже слышался стук топора – это русичи рубили новые избы.
Вокруг оставленного ночью стола бегали уцелевшие от нашествия печенегов собаки, побирались под лавками, а особенно наглые и молодые, которые не отведали еще доброго русского сапога, выхватывали куски прямо из тарелок. Микулка издалека завидел седобородого старца, который объяснял что-то троим крепким мужикам с топорами, показывал рукой то на озеро, то на лес.
