В одном из фрагментов романа (который был удален из оригинального издания 1936 года) Рэнд приводит сказку о могучем викинге, которого ненавидели король и священник. Король презирал викинга за то, что тот не преклонялся перед его королевской властью. А священник – потому, что викинг «смотрел на небо только когда склонялся к горному ручью, чтобы напиться воды – и там, в отражении небес, видел свою собственную картину». Разгневанный король пообещал своим подданным награду за голову этого викинга – а священник пообещал прихожанам искупление грехов, если они убьют непокорного. Однако же, когда викинг отправился на поиски священного города, его ожидаемый триумф сделал врагов более лояльными. Король предложил викингу королевское знамя, чтобы установить его в священном городе. Священник предложил храмовое знамя. Но викинг отказался взять какое бы то ни было из них. Потому что на мачте его корабля «развевалось его собственное знамя, и оно никогда не опускалось». Он покорил священный город и провозгласил: «За жизнь… которая стоит того, чтобы жить». Рэнд пишет: «Жил некогда викинг, который смеялся над королями, над священниками и всеми прочими. Который установил над всеми замками и храмами, над всем, перед чем люди привыкли становиться на колени, священное и неприкосновенное знамя святости жизни».
Рэнд ожидала, что издатель найдется быстро. Она знала, что «Мы – живые» – не самое лучшее, на что она способна, но, тем не менее, эта книга была лучше всего того, что она написала прежде. Также она возлагала надежды на своих влиятельных знакомых. Ее голливудский благодетель, Гувернер Моррис, назвал новую работу Рэнд советской версией «Хижины дяди Тома» и послал рукопись своему другу, знаменитому литературному критику Генри Луису Менкену. Как и Рэнд, Менкен был горячим поклонником философии Ницше. Беззастенчивый элитист, он снисходительно насмехался над глупостью и претенциозностью американских обывателей. Он написал Моррису, что «Мы – живые» являет собой отличное литературное произведение, и оба они приложили к рукописи свои рекомендации. Но даже несмотря на это издатели воротили от книги нос.
Как бы там ни было, а похвала столь значимой фигуры, как Менкен, приободрила ее. В ответном письме она чествовала его как величайшего в мире представителя философии индивидуализма, которой она собиралась посвятить свою жизнь. Она поклялась бороться с посланцами коллективизма, где бы они ей ни попались. Рэнд стала еще больше читать, чтобы получить углубленные знания об американской истории и политике. Так что, в некотором смысле она была готова к тому, что сюжет ее дебютного романа и заложенное в нем послание могут встретить некоторое сопротивление. Рэнд начала понимать, что люди, симпатизировавшие коммунистическим идеям, есть и в Америке. Она и раньше это замечала, но думала, что их немного, и они ничего не решают: «Это самая капиталистическая страна в мире, и, судя по всему, что я здесь вижу, левые идеи и социализм здесь не являются проблемой». Но теперь она наблюдала следующую картину: несмотря на то, что издателям нравится книга, они вступают в резкую полемику с ее политическим подтекстом. Рецензенты издательств и члены редколлегий говорили агенту Рэнд, что она «просто ошибалась насчет Советской России и не поняла сути благородного эксперимента, который там проводился». Некоторые добавляли, что положение в стране действительно могло быть настолько тяжелым, как описала Рэнд – но это было лишь в краткий период, последовавший непосредственно за революцией, в то время как сейчас-то уж все совсем по-другому.
Но все же, в начале 1935-го, покуда судьба ее романа решалась в кулуарах издательств, настроение Рэнд продолжало оставаться оптимистичным. По крайней мере, теперь она нашла людей, которые, как ей казалось, понимали ее: Вудса, Уик, Менкена и других. Ее любимчик среди родственников мужа, журналист Ник Картер, жил в гостинице неподалеку, так что они могли без особых проблем ходить друг к другу в гости. В городе часто бывал ее приятель Иван Лебедев. Кроме того, она познакомилась с несколькими известными политическими консерваторами. В их числе был Мелвилл Кейн – выдающийся поэт, водивший дружбу с самим Синклером Льюисом. Раньше Кейн работал журналистом, а на момент знакомства с Рэнд он был юристом в области авторского права и впоследствии оказал ей неоценимую помощь в этой области. Мелвилл также свел ее со своим коллегой Пинкусом Бернером и его женой, которые стали важными друзьями и коллегами Рэнд в последующие годы. Она познакомилась и начала переписываться с Этель Буало – женой британского баронета, писавшей романы о жизни английской буржуазии и видевшей свою литературную миссию в том, чтобы отстаивать идеи индивидуализма. «Возможно ли остановить коллективизм, – спрашивала леди Буало в письме к Рэнд, – или уже поздно?». В ответном письме Рэнд сформулировала одну из центральных установок, разработкой которых занималась в тот период: «Все достижения и прогресс были достигнуты не просто творческими людьми – и, конечно же, не группами людей – а благодаря борьбе между личностью и толпой». В конечном итоге, полагала она, победу в этой борьбе одержат личности.
В Нью-Йорке она также познакомилась с Альбертом Маннхаймером – двадцатидвухлетним начинающим драматургом, который учился в Йельской школе драмы и подрабатывал театральным критиком в New York Enquirer. Маннхаймер, высокий, импозантный и кудрявый, был искренним марксистом, который однажды даже сделал перерыв в своей учебе, чтобы совершить паломничество в Москву. В Нью-Йорке Альберт жил в том же здании, что и Рэнд, а общий приятель из театральных кругов свел их друг с другом. Когда, во время их первого разговора Маннхаймер заявил, что намерен обратить ее в коммунизм, Рэнд ответила, что все будет ровным счетом наоборот, и это она сделает его антикоммунистом. На это ей понадобилось около года. Альберт стал ее первым последователем. Очарованный ее интеллектуальной харизмой и логической точностью ее мышления, он стал часто встречаться с ней, чтобы выпить кофе и поговорить. Впоследствии Альберт стал ярым сторонником капитализма.
Глава 7
«Старые грабли» коммунизма
Вполне очевидно, что злоключения романа «Мы – живые» были во многом связаны с тем, что наиболее образованные слои американских граждан имели ошибочное представление о России. Когда грянула Великая депрессия и вырос уровень безработицы, интеллектуалы начали сравнивать нестабильную американскую капиталистическую экономику с русским коммунизмом – и находили, что сравнение выходит не в ее пользу Карл Маркс предсказывал, что капитализм рухнет под тяжестью своих собственных противоречий – и теперь, когда Запад был охвачен экономическим кризисом, это предсказание, похоже, начало сбываться. Россия на этом фоне казалась образцом современной нации, с легкостью совершившей потрясающий скачок от феодального прошлого к индустриальному будущему.
Это впечатление лишь усиливалось у тех высокопоставленных американцев, которые посещали эту страну. Важным гостям из США в Советском Союзе оказывали самый теплый прием и рассказывали красивые сказки, подпитывая их фантазии относительно сути происходящего на другом континенте. «Чуть более десяти лет после революции коммунизм, наконец-то, расцвел по-настоящему», – полагал репортер New York Times Уолтер Дюранти, являвшийся большим фанатом Сталина и с энтузиазмом развенчивавший сообщения о погубившем миллионы жизней голоде на Украине. Известный психиатр и публицист Фрэнквуд Уильямс даже полагал, что России удалось полностью покончить с такими явлениями, как детская преступность, проституция и психические заболевания. В воздухе витало ощущение некоей неизбежности, обреченности. В образованных, реформаторских кругах обычным делом стало мнение, что Соединенные Штаты тоже должны принять коммунизм или, по меньшей мере, социализм. И сильнее всего этим настроением были проникнуты богемные круги Нью-Йорка, его художники, философы и писатели…
