К счастью, руководство Macmillan не доверилось в тот раз мнению Хикса и 7 апреля 1936-го роман «Мы – живые» увидел свет. Рэнд отправила экземпляры чикагским родственникам, голливудским коллегам по киноиндустрии (включая Сесила Б. Де-Милля), а также нескольким друзьям. Отдельный экземпляр она послала отцу Фрэнка, Деннису О’Коннору, которого никогда не видела, но, тем не менее, обращалась к нему как к своему «американскому отцу».
Роман «Мы – живые» привлек очень впечатляющее для дебютного произведения, особенно, если учесть тот факт, что в одну неделю с ним на рынок поступили новые и переизданные романы Ребекки Вест, Дафны дю Морье, Синклера Льюиса, а также очередное издание популярного сборника стихов французского поэта Шарля Бодлера «Цветы зла». Также немало шума успел наделать, еще до своего выхода, дебютный роман Маргарет Митчелл «Унесенные ветром», которого читающая публика ждала с большим нетерпением. В конце апреля Рэнд сказала в интервью корреспонденту New York Times, что она очень гордится («что и неудивительно», отметил журналист) тем, что ее первый киносценарий, ее первая театральная пьеса и ее первый роман в прозе почти немедленно нашли покупателей. На данный факт стоит обратить внимание и исследователям жизни и творчества Рэнд – поскольку впоследствии она зачастую преувеличивала масштаб трудностей, с которыми сталкивалась в процессе поиска издателей для своих книг или продюсеров для пьес и сценариев. Рэнд обвиняла в своих неудачах предвзятых или злокозненных редакторов, плетущих против нее заговор – а ее последователи безоговорочно верили ей и будто мантру повторяли эти истории о враждебности и пренебрежении – так, словно именно они закалили характер Рэнд и стали ее секретом успеха.
Хотя, конечно, нельзя сказать, что литературный мир встретил Айн с распростертыми объятиями. Рецензии, которые получил ее первый роман после своего выхода в 1936 году, только усилили подозрения Рэнд относительно того, что с Америкой что-то очень сильно не так. Газеты были полны пророссийской пропаганды, а ее роман, основанный на жизненных реалиях, записали в разряд мистификаций! «Эта история легко читается, но в нее с трудом верится. Она не является заслуживающим доверия свидетельством, касающимся российского эксперимента», – гласила рецензия, опубликованная в газете Cincinnati Times-Star, в то время как The Nation выразила сомнение в том, что «мелкие чиновники в Советской России ездят в оперу на импортных лимузинах, а рабочие не могут позволить себе купить хлеба и мяса». Некий критик из Торонто, желая продемонстрировать более мягкую позицию, написал, что «20-е годы были переходным периодом в жизни российской нации – и несмотря на то, что свидетельства Рэнд противоречат заявлениям таких компетентных обозревателей как Анна Луис Стронг и Уолтер Дюранти, это не является поводом полностью сбрасывать ее книгу со счетов». Даже те рецензенты, что похвалили работу Рэнд, казалось, предполагали, что ее описание жизни в России является таким же плодом воображения, как и составляющая основу сюжета история о любовном треугольнике.
Были, конечно, и несколько исключений – в основном среди журналистов, с подозрением относившихся к новой моде на все советское. Например, Элзи Робинсон из Hearst нахваливала роман «Мы – живые» просто взахлеб: «Если бы я могла, то заставила бы всю американскую молодежь прочитать эту книгу… В момент, когда подобные вещи угрожают любой стране – как они, несомненно, угрожают сейчас Америке – никто не имеет права оставаться равнодушным». Мы не погрешим против истины, если предположим, что позднее, когда идеи Рэнд, выраженные ею, в том числе, и в этой книге, как следует распространились и закрепились в американском обществе, именно они и стали одной из главных причин настороженного и подозрительного отношения большинства американцев ко всему, что связано с Россией – отношения, которое можно наблюдать по сей день.
Впоследствии Рэнд сказала, что общий тон большинства рецензий положил конец ее надеждам на то, чтобы органично вписаться в американский литературный мир. Стартовые продажи романа составили две тысячи экземпляров, что по тем временам считалось достойным достижением, а в нескольких регионах он попал в списки бестселлеров. Но Macmillan не оказали книге рекламной поддержки и не стали проводить кампании по продвижению. Это, впрочем, было обычным делом для того времени, но очень удивило писательницу-дебютантку и вызвало ее гнев. Но все же, даже на фоне ажиотажа, поднявшегося после выхода долгожданного романа Митчелл (который оттянул на себя огромную часть покупателей в книжных магазинах), американцы продолжали покупать и читать «Мы – живые». На книгу было написано множество рецензий, и почти все их авторы отметили то, как хорошо для иностранки Рэнд владеет языком, а также упомянули о ее необычной биографии. Ее портрет стал часто появляться в газетах. После лекцию о вреде коллективизма, в колонке «Нью-Йорк день за днем» ее объявили «интеллектуальной сенсацией». В глазах издателей продажи книги, однако, выглядели, скорее, разочаровывающими. Macmillan выпустили всего три тысячи экземпляров, после чего уничтожили гранки. Шанс Рэнд на быстрый успех в литературе был пресечен в зародыше.
Разочарованная провалом дебютного романа, Рэнд начала размышлять о состоянии нации. К политической сознательности она пришла во время одного из наиболее значительных и редких явлений в истории американской демократии, а именно – партийной реорганизации. Старый республиканский союз моралистов среднего запада и городских жителей востока лежал в руинах, разрушенный Великой Депрессией. Банкротства банков, неурожаи и растущая безработица гигантской трещиной пролегли по привычному американцам политическому ландшафту, уничтожив прежние цели, методы и союзы. Из праха прежнего мира президент Франклин Делано Рузвельт собрал новую коалицию, состоявшую из реформаторов, городских рабочих и чернокожих. В таком виде демократическая партия просуществовала большую часть двадцатого столетия.
В основе этого союза лежал так называемый «Новый курс», который Рузвельт предложил американским избирателям во время кампании 1932-го. Экономическая депрессия не являлась рядовым событием, сказал он своей аудитории. Скорее, этот кризис давал понять, что эпоха индивидуализма в американской экономике подошла к концу. Ранее под либерализмом подразумевалось республиканское правительство и политика невмешательства в экономику. Теперь Рузвельт ввел новое определение либерализма: правительство отныне будет нести ответственность за экономическую жизнь страны и играть в ней активную роль. По сути, он не обещал ничего, кроме самоотверженного политического эксперимента. Но масса людей в Америке готова была ему поверить.
К тому моменту в Соединенных Штатах проживало больше пожилых людей, чем когда-либо прежде: количество граждан, чей возраст перевалил за шестидесятилетнюю отметку, с 1900 года увеличилось более чем вдвое. Многие из них были больны или недееспособны. Там, где существовали какие-либо вакансии, у стариков было намного меньше шансов получить работу, чем у более молодых людей. Почти в половине штатов отсутствовала система пенсионных выплат пожилым людям – а в остальных размер пенсии варьировался от двенадцати до пятнадцати долларов, что было безнадежно мало. Нельзя сказать, чтобы эти нуждающиеся старики были сборищем нищего сброда. Это были мужчины и женщины, которые верой и правдой трудились всю свою жизнь, делая сбережения, согласно предписаниям капиталистической системы. Теперь, на склоне лет, они остались без средств к существованию – у них не было ни сбережений, ни работы – ничего, кроме кратковременной помощи или благотворительности. Их отчаяние усугублялось тем, что они прекрасно помнили Америку времен своей молодости – твердо стоящую на ногах, уверенную в себе оптимистичную страну, в которой люди всегда смело смотрели в будущее, двигаясь навстречу новым горизонтам. Само собой, они скорее были готовы поверить Рузвельту и пойти за ним, нежели мириться с существующим положением дел.
