Его замедленные стихи рассчитаны на восприятие ребенка (еще точнее – дошкольника). Взрослому бесконечные повторения могут не казаться веселыми – наоборот, можно видеть критиков, у которых стихи Хармса вызывают вместо смеха разлитие желчи… Интонация Хармса настолько выразительна, что ее одной достаточно иногда для замыкания конструкции произведений. У Хармса не “формальные ухищрения”, а педагогическая затрудненность речи. Для развития грамматических представлений ребенка одно стихотворение Хармса может дать больше, чем месяц сухих школьных “навыков”…
[269]
Бухштаб анализирует стихи Хармса во всеоружии формального метода:
Основное для него… – система повторов и параллелизмов – настолько твердая, четкая и абсолютная, что повороты смысла внутри нее требуют чрезвычайного искусства и изобретательности. Величину повторяющейся части Хармс довел до предела. Он словно задает себе и решает сложные математические задачи. Это схематическое построение, правильное чередование тех же ритмических, синтаксических и формально-звуковых схем производит на детей чрезвычайно сильное впечатление, а выработанные Хармсом приемы немедленно подхватываются – часто очень неудачными – подражателями
[270]
.
Упоминание о “подражателях” важно (к сожалению, не очень понятно, кто именно имеется в виду: вообще, при обилии работ о Хармсе, “детская” часть его наследия и его творческие взаимоотношения с писателями-современниками, возникавшие на этой почве, изучены очень мало). Разумеется, “повторы и параллелизмы” – это лишь одна, и не самая важная, сторона его поэтики, даже в детских стихах. Но в любом случае к двадцати пяти годам при трехлетнем с малым стаже публикаций он успел снискать завидный авторитет. С похвалой (хотя более сдержанно) отзывались авторы сборника и о стихах Введенского.
Вполне возможно, что детским писателям удалось бы закрепиться на отвоеванных позициях. Но вышло иначе.
К несчастью, выход сборника совпал с очередной кампанией по “чистке” советской литературы и издательств от классово-чуждых элементов. 15 августа вышло постановление ЦК ВКП(б) “Об издательской работе”, в котором, в частности, уделялось внимание и литературе для детей и юношества. Подчеркивалось, что “характер и содержание книг должны целиком и полностью отвечать целям социалистической реконструкции”. А между тем, как отмечала 26 августа 1931 года “Литературная газета”, “детская книжка до последнего времени делалась в значительной степени руками откровенно буржуазных писателей… которые на данном этапе развития советской литературы уже не смогли найти применения своим “талантам” в литературе “взрослой”. Но попытка привлечь надежных, проверенных советских авторов к этому роду словесности не увенчалась успехом. “Литературка” с горечью отмечала, что Безыменский, Демьян Бедный, Жаров, Кирсанов, Михаил Кольцов, Сельвинский, Владимир Лидин не выполнили своего обещания написать что-нибудь для советской детворы. А между тем новый, воспитанный в коллективе ребенок предъявляет писателям высокие требования:
Читать?
О чем же?
О стаях птах,
О сивке-кляче,
Которая плачет?
О Горбунке, что силен и мил?
Его же трактор опередил!
А где же классы,
Борьба и массы?..
Эти стихи Сергея Васильева напечатаны были на той же странице “Литературной газеты”. Кампания началась. Но личной брани ни в чей адрес пока не было и особой кровожадности в тоне не ощущалось.
Затем все как будто утихло до октября, когда в ленинградской организации ВССП (Всероссийского союза советских писателей) состоялся третий тур дискуссии в связи с августовским постановлением ЦК. Как правило, подобные дискуссии сводились к “критике” и “самокритике”. И то и другое бывало весьма жестким, но в 1931 году дело еще обычно обходилось без оргвыводов и тем более арестов – особенно в Ленинграде, где издательские условия были несколько мягче, чем в Москве, а литературное начальство несколько либеральнее. Очередное собрание, 26 октября, было посвящено детской литературе, и, видимо, никто не ожидал особой бури.
Основной доклад делала Елена Данько, писательница и художница, чьи собственные книги для детей посвящены темам, довольно далеким от социалистического строительства: производству фарфора, изобретению книгопечатания, китайскому театру кукол. Начала она описанием былого беспросветного положения:
В дореволюционной России детской литературы никогда не существовало, были лишь дурные традиции детских книг. Книжки уводили ребенка в мир мистических созерцаний и бредовых вдохновений, отделяли от реального толстой стеной идеалистических условностей
[271]
.
В качестве основателей советской литературы названы были Маяковский, Тихонов, Елизавета Полонская, серапионов брат Илья Груздев. “Крупной фигурой первых лет в детской литературе был Корней Чуковский, книги которого обладали всеми формальными признаками литературного произведения…” Но – “Чуковский писал по адресу буржуазной детской”. Под его вредным влиянием “задача детской литературы как фактора воспитания революционной молодежи отходит на второй план. Главное – воспитать литературный вкус, литературное чутье… Тот же “общечеловеческий” характер носила познавательная литература”. Однако, по словам Данько, в последнее время были созданы высокохудожественные и в то же время проникнутые коммунистической идейностью произведения, например, “Борьба с Днепром” Маршака и “Рассказ о великом плане” Ильина.
Таковы были основные тезисы доклада Данько. Видимо, сотрудники детской редакции готовили его сообща, надеясь, что подобная форма покаяния в сочетании с рапортом об успешной перековке устроит их оппонентов. Но оппоненты не “отбывали номер” – они всерьез жаждали крови. Причем совершенно искренне и бескорыстно. Какая выгода была в травле детских писателей, например, 26-летнему Михаилу Федоровичу Чумандрину, редактору журнала “Ленинград”, лапповцу, главному идеологу группы “Смена” (в нее входили Борис Корнилов, Ольга Берггольц, Геннадий Гор), автору произведений, “посвященных жизни рабочего класса”, про которые даже в советской Краткой литературной энциклопедии деликатно сказано, что “их художественный уровень не всегда высок”? По всей вероятности, он действовал из чисто идейных побуждений. Николай Чуковский описывает его так:
Это был молодой толстяк в косоворотке, самоуверенный, темпераментный, с самыми крайними левацкими взглядами. Его приверженцы дали ему прозвище “бешеный огурец”. Он не признавал русских классиков, потому что они были дворяне, не признавал переводной литературы, потому что она сплошь буржуазная… “Своими” он признавал только некоторых рапповцев. Всех остальных он ненавидел и считал нужным истребить… Сверкая маленькими глазками на толстом одутловатом лице, держал он свои сокрушительные речи – всегда от имени советской власти и мирового пролетариата – и всякого, кто осмеливался ему возражать, немедленно причислял к контрреволюционерам. Он не был ни карьеристом, ни приспособленцем… Это был человек скромный, бескорыстный, даже аскетический. Нетерпимость его была искренняя
[272]
.
