В 1925 году у Ходасевича с Эренбургом происходит прямой конфликт. 27 сентября в «Днях» появилась статья Ходасевича «Вместо рецензии». Поводом для нее послужил следующий факт: при публикации романа Эренбурга «Рвач» была допущена опечатка и крайне отрицательный эпизодический персонаж, сахарозаводчик Гумилов, в одном месте был назван «Гумилёв». Ходасевич по этому поводу пишет:
«Вся эта выходка ставит И. Эренбурга и его произведение вне критики. С ней может сравниться разве только выходка известного „полу-милорда“ Воронцова, о котором Пушкин написал стихи „Сказали раз царю…“. Но Воронцов не был писателем.
Надо указать, что у Эренбурга фамилия хама только при первом упоминании напечатана: Гумилёв. Далее, на двух страницах, идет Гумилов. Но разница между „Гумилёв“ и „Гумилов“ столь ничтожна, что если здесь и „опечатка“, то вполне намеренная и даже остроумная: ее цель — отчетливей подчеркнуть сходство (а в сущности — почти тождество) фамилий и тем вернее заслужить автору высочайшую улыбку убийц».
Эренбург ответил Ходасевичу на страницах газеты «Парижский вестник» (№ 127): «Я не знаю, бывают ли намеренные опечатки, но намеренная неправда — прием достаточно распространенный. Обидно только узнать, что к нему прибегает подлинный поэт». Дальше Эренбург напоминает Ходасевичу, что в свое время на страницах берлинского журнала «Русская книга» он «ясно и без обиняков» выразил свое отношение «к трагической кончине Н. С. Гумилёва».
Однако советская пресса не дала Эренбургу возможности с достоинством дезавуировать и в самом деле сомнительное обвинение Ходасевича. 13 октября 1925 года в ленинградском журнале «Жизнь искусства» (№ 41) была напечатана анонимная глумливая заметка:
«Влад. Ходасевич раз навсегда стал непременным черносотенцем и глашатаем самодержавия. Сей муж в одном из последних номеров газеты „Дни“ беззубо злорадствует по адресу известного писателя Эренбурга по поводу его новой книги „Рвач“. В чем дело? Оказывается, Эренбург одному из героев нового романа, сахарозаводчику, дал фамилию Гумилёв. Конечно, это все не по душе монархисту Ходасевичу. Ведь Гумилёв тоже был белогвардейцем! Бедный Эренбург! Что будет с Вами, если Вы в одном из своих романов одному из героев, такому же подлецу, контрреволюционеру и проходимцу, по типу сахарозаводчика Гумилёва, дадите фамилию В. Ходасевич? Очевидно, поэт Ходасевич решил никогда не вступать (sic! — В. Ш.) на территорию СССР. Тем и лучше. В нашей стране нет места подобным шарлатанам и негодяям».
Эренбург оказался в идиотском положении. Ходасевичу в очередной заметке «Pro domo sua»
[618]
(Дни. № 854. 15 ноября) оставалось лишь отметить, что «друзья Эренбурга посмотрели на его поступок с памятью Гумилёва именно как я», да еще припомнить сложные изгибы идейной биографии автора «Рвача», который успел побывать и пламенным католиком, и белогвардейским публицистом
[619]
, — а коли так, «чего стоит ссылка на журнал 1921 года», в котором Эренбург высказывается о расстреле Гумилёва? Финал же заметки звучит особенно издевательски: «Да, „очевидно, поэт Ходасевич решил никогда не вступать на территорию СССР“. Это правильное открытие. Но он искренне желает, чтобы „Жизни искусств“ удалось, наконец, как-нибудь заманить на территорию СССР тех писателей, которые патриотически восхищаются советской республикой — а сами живут за границей».
Пятнадцатого декабря в «Жизни искусства» появился еще один текст, подписанный Г. А. (инициалы Гайка Адонца, редактора еженедельника) и названный «Ходасевич, Адамович, Иванов и К°»:
«Два года тому назад я обвинял группу поэтов Г. Иванова, Адамовича, Оцупа и др., которые, выехав из СССР по командировкам за границу, стали там проповедовать антисоветизм. <…> Вскоре к ним присоединился и Владислав Ходасевич. Впоследствии все они перешли в ряды черной реакции, под крылышко Куприных, Буниных, Арцыбашевых, Чириковых и К°. <…> А помните ли, гражданин Ходасевич, как вы в политпросвете уверяли, что вы — настоящий коммунист, хоть и не имеете партийного билета, что вы ведете рабочие лит. кружки, что вы — вернейший гражданин СССР? И благодаря вашему шулерству вы числились в Доме Искусств на правах нахлебника, получая помещение, освещение, пайки в годы голода и холода».
Возможно, Адонц или его консультанты из Иностранного отдела ОГПУ рассчитывали этими разоблачениями усложнить эмигрантскую жизнь Ходасевича. Однако никакого воздействия они не оказали: слишком многим было известно, что комната в ДИСКе и академический паек были не теми благами, за которые приходилось расплачиваться громогласными изъявлениями лояльности. Так или иначе, разрыв Ходасевича с Советами был теперь оформлен документально. Уже через некоторое время Ходасевич стал в глазах московских властей не просто белоэмигрантом, а одним из особо злостных и враждебных. Ольге Форш, которая в 1926 году в свой приезд в Париж поначалу дружески общалась с Владиславом и Ниной, через некоторое время в советском консульстве объяснили: с Ремизовым и Бердяевым встречаться, так уж и быть, можно, но с Ходасевичем — нет. Абрам Эфрос в сентябре 1927-го, встретив Ходасевича в парижском книжном магазине, предпочел его «не узнать» — и это стало поводом для печального «Письма», напечатанного 29 сентября в «Возрождении»: «Я принадлежу к числу „запретных“ — и слава Богу: для меня было бы ужасно значиться в числе тех, встречи с которыми ГПУ разрешает и даже поощряет».
Ходасевич не догадывался, однако, что личная ссора с Эренбургом окажет не меньшее влияние на его литературную судьбу — но не прижизненную, а посмертную. Еще много лет ему придется сидеть за столиком в одних кафе с Ильей Григорьевичем, иногда на газетных страницах продолжая издеваться над его промежуточным загранично-советским бытием и извилистой идейной биографией, сравнивая писателя с чеховской Душечкой (этот образ Ходасевич использовал и в отношении Шагинян, но применительно к мужчине он, конечно, звучит оскорбительнее). Знал бы Владислав Фелицианович, что для советской молодежи 1960-х именно мемуары Эренбурга «Люди. Годы. Жизнь» будут главным источником сведений о прошедшей эпохе. Мандельштаму и Цветаевой в них посвящено по прочувствованной главе. «Поэт Ходасевич» походя упоминается один раз.
3
Отношения Ходасевича с русским Парижем заметно улучшились после разрыва с Горьким и перехода на «правильные» позиции. В письме Михаилу Карповичу от 7 апреля 1926 года поэт замечает: «Из людей здешних вижу всех, не дружу ни с кем, но и ни с кем не в ссоре, кроме Куприна, но его нигде не принимают». В «камер-фурьерском журнале» в 1925–1926 годах упоминаются самые разные имена. Чаще других — Борис Зайцев, Владимир Вейдле (который часто бывал у Ходасевича и Берберовой и обедал с ними в те дни, когда в их жилище на улице Ламбларди было всего три вилки: принимать можно было лишь одного гостя); Нина Петровская (она временами живет у Ходасевича и Берберовой по два-три дня — вплоть до своего самоубийства 23 февраля 1928 года); серапионов брат Владимир Познер и его отец, Соломон Познер, некогда видный петербургский журналист; молодой критик, бывший секретарь берлинского Клуба писателей Александр Бахрах. Встречается Ходасевич и с Муратовым, и с Цетлиными. Зимой 1926/27 года его и Берберову начинают принимать в доме Буниных. Однако ближе всего в первые парижские годы Ходасевич сходится — во многом неожиданно для себя — с четой Мережковских. 17 января 1926 года «Медведев» сообщает Анне Ивановне: «В последнее время чаще других вижу Зину и Диму. Она в особенности со мной мила и хвалит мои работы устно и письменно»
[620]
. Сходные слова (но без конспиративной фамильярности) есть и в письме от 7 апреля Михаилу Карповичу. Надо сказать, что еще до приезда Ходасевича в Париж в статье «Поэзия наших дней» (Последние новости. 1925.22 февраля) Зинаида Гиппиус превозносила Ходасевича, противопоставляя едва ли не всем другим поэтам его поколения — Есенину, Пастернаку, Мандельштаму.
