Что до Марины Цветаевой, участие которой было для «Верст» очень важным (журнал и назван был по ее давней книге), то ее в середине 1920-х усиленно с Ходасевичем ссорили, причем с двух сторон: Марину ненавидели в окружении Мережковских, Ходасевича — в евразийских и лефовских кругах (а лефовцы, в том числе Асеев, были большими поклонниками поэзии Цветаевой и поддерживали с ней связь через Пастернака). Это влияло на отношение Владислава Фелициановича к цветаевской поэзии, которое и без того было неровным.
В 1923 году, когда Ходасевич и Цветаева не раз общались, «Ф. Маслов» поместил в четвертом номере «Книги и революции» довольно противоречивую рецензию на цветаевские книги «Ремесло» и «Психея». С одной стороны, он отмечает, что «судьба одарила Марину Цветаеву завидным и редким даром: песенным» и что «поскольку природа поэзии соприкасается с природою музыки, поскольку поэзия и музыка где-то там сплетены корнями — постольку стихи Цветаевой всегда хороши». С другой — что «книги ее — точно бумажные „фунтики“ ералаша, намешанного рукой взбалмошной: ни отбора, ни обработки», и что «в конце концов — со всех страниц „Ремесла“ и „Психеи“ на читателя смотрит лицо капризницы, очень даровитой, но всего лишь капризницы, может быть — истерички: явления случайного, частного, преходящего»
[633]
. Два года спустя он восторженно отзывается о «Молодце» (Последние новости. 1925. № 1573.11 июня), причем хвалит Цветаеву за такие вещи, за которые не стал бы хвалить другого поэта:
«Народная песня в значительной мере является причитанием, радостным или горестным; в ней есть элемент скороговорки и каламбура — чистейшей игры звуками; в ней всегда слышны отголоски заговора, заклинания — веры в магическую силу слова; она всегда отчасти истерична — близка к переходу в плач или в смех, — она отчасти заумна.
Вот эту „заумную“ стихию, которая до сих пор при литературных обработках народной поэзии почти совершенно подавлялась или отбрасывалась, Цветаева впервые возвращает на подобающее ей место».
Но уже в 1928 году, рецензируя книгу «После России» (Возрождение. 1928. № 1113.19 июня), Ходасевич спорит со знаменитой цветаевской формулой «С этой безмерностью — в мире мер», настаивая, что «всякое искусство все-таки именно мир мер, соотношений, равновесий». Отвергает он и принципиальную затрудненность, усложненность цветаевской поэтической речи: «Цветаева возлагает на читателя не непосильный, а принципиально невозлагаемый труд — расшифровывать словесную темноту, фильтровать звук, восстанавливать и угадывать ненайденную автором гармонию между замыслом и осуществлением»
[634]
. И все-таки он признается: «Сквозь все несогласия с ее поэтикой и сквозь все досады — люблю Цветаеву». Пожалуй, никто другой из поэтов-сверстников не удостоился от Ходасевича такого простого и обезоруживающего признания: Ахматову Ходасевич любил скорее благодаря родству поэтик, а не вопреки их различию, Мандельштама — ценил, не очень любя.
Тем не менее добрые личные отношения между Ходасевичем и Цветаевой восстановились лишь к началу 1930-х. Во многом их долгое расхождение стало результатом смешения литературы и литературных интриг с политикой.
С Георгием Ивановым и Адамовичем у Ходасевича явных политических разногласий не было. Но они раздражали его лично. У него вызывала недоверие стремительная идейная и личностная эволюция Адамовича, его «омережковение»: «…прямо от орхидей и изысканных жирафов — к „вопросам Церкви“ и прочему»
[635]
(письмо Юлию Айхенвальду от 22 марта 1928 года). Второй «Жоржик» должен был раздражать его еще больше. Между тем Адамович, избавившись от гумилёвского влияния, стал относиться к поэзии Ходасевича лучше — по крайней мере, глубже ее понял. Его эссе о старшем поэте, опубликованное в 130-м номере «Звена» (1925. 27 июня), весьма примечательно. Вот лишь две цитаты:
«Чистота стиля в стихах Ходасевича удивительна. <…> Каждое слово на месте, малейшее слово живет полной жизнью и во всем своем значении. <…> Мне часто вспоминается мое первое университетское впечатление — Марциал. Этот старый пройдоха ничуть не поэт, конечно, но стилистически какое волшебство — его эпиграммы, по сравнению с которыми даже Пушкин кажется писавшим „темно и вяло“. Не знаю, учился ли Ходасевич у римлян. Похоже, что да»
[636]
.
«Стихи Ходасевича — в плоскости „что“ — далеки от Пушкина настолько, насколько это вообще для русского поэта возможно. Прежде всего: Пушкин смотрит вокруг себя, Ходасевич — внутрь себя, и это решительно определяет его „гамлетовскую“ природу, его боязнь мира, его обиду, его неуверенный вызов миру»
[637]
.
Очень многое из позднее написанного о Ходасевиче восходит к этой статье — от исследования Вейдле до оскорбительной формулы Святополк-Мирского: у Адамовича встречается слово «подполье», и он сомневается в том, «любит ли Ходасевич стихи».
В отношении к поэзии Ходасевича все было сложно. Гораздо проще дело обстояло в литературно-практических вопросах. «Гумилята» заняли прочное положение в «Последних новостях» и особенно в «Звене». Как позднее язвительно вспоминал Ходасевич в письме писателю Виктору Ирецкому от 26 июля 1930 года, «в то время старик Винавер носился с идеей газеты, которая служила бы Звеном между старой рус<ской> литературой и будущей, — эдаким хранилищем заветов. Когда наша честная компания здесь появилась, старик вообразил, что перед ним — „честная, отзывчивая молодежь“, „племя младое“, — по идейным причинам покинувшее сов<етскую> Россию. Они же все напирали на дружбу свою с Гумилёвым. Выходило, что и Жоржики чуть не погибли за родину. И вот Одоевцева и К° стали поддерживать священный пламень, возжженный Радищевым»
[638]
. Понятно, что Ходасевич в данном случае был прежде всего конкурентом. Это отчетливо проявилось в конце 1926 года, когда Владислав Фелицианович остался без работы.
4
Осенью 1926 года прекратилось сотрудничество Ходасевича в «Днях». Есть разные версии того, как и почему это случилось.
Берберова рассказывает, что в один прекрасный день по просьбе мужа заехала в «Дни», чтобы получить гонорар. «В „Днях“ вышел ко мне Зензинов (эсер, в свое время упустивший Азефа) и, пугливо озираясь по сторонам, объяснил, что денег нет и не будет, что газета ликвидируется»
[639]
. Сам Ходасевич в письме Юлию Айхенвальду от 28 октября 1926 года объясняет свой уход из меньшевистской газеты принципиальными причинами: «[Они] требовали от меня систематических перепечаток из советской литературы»
[640]
. Возможно, рассказывать об истинных обстоятельствах разрыва он считал для себя унизительным.
