Это с разных точек зрения прискорбно. <…> Но искусству как таковому кинематограф, по природе своей, не грозит ничем. <…> Посторонний искусству по природе, он становится „антиискусством“ только с той минуты, как начинает трактоваться в качестве нового двигателя искусства. Кинематограф как антиискусство существует только в лице его поклонников и пропагандистов, стремящихся его художественно оправдать» (Последние новости. 1926. 14 июля).
Здесь налицо выпад против Шкловского, чья автобиографическая повесть «Третья фабрика», посвященная работе в Госкино, вышла незадолго до этого, в начале 1926 года. Вообще идея формалистов о том, что «низкие жанры» постепенно поднимаются и становятся высокими, что нечто, вчера бывшее «примитивным зрелищем», завтра станет шекспировской драмой, должна была Ходасевича раздражать. О том, что отношение Ходасевича к кино как виду искусства осталось неизменным до конца, свидетельствует его рецензия на «Камеру обскуру» Набокова. Споря с критиками, говорящими о «кинематографичности» романа, Ходасевич пытается «реабилитировать» друга-писателя: «Сирин вовсе не изображает обычную жизнь приемами синематографа, а показывает, как синематограф, врываясь в жизнь, подчиняет ее своему темпу и стилю, придает ей свой отпечаток, ее, так сказать, синематографирует. <…> Синематографом пронизан и отравлен не стиль романа, а стиль самой жизни, изображенной в романе» (Возрождение. 1934.3 мая).
В данном случае человек, обреченный на «одуряющий механизированный труд» и способный воспринимать лишь «примитивные зрелища», кажется явственно обездоленным. Но именно эта обездоленность — залог спасения его души, совсем в евангельском духе, а поэт за свою «жизнь надменную» обречен на адские муки. Таким образом, новая «Баллада» вступает в спор не только со стихами берлинского периода, но и с «Балладой» 1921 года («Сижу, освещаемый сверху»). Причем если здесь мотив морального превосходства «человека» над демоническим «художником» трактуется еще в ироническом, «гейневском» плане, то в «Дактилях», написанных на рубеже 1927–1928 годов и в «Европейскую ночь» не вошедших, иронией уже не пахнет. Антитезой судьбе поэта оказывается судьба его отца, добровольно отрекшегося от творчества ради «трудного и сладкого удела» обычного человека, который не созидает и не судит. Однако — подсознание поэта не обманешь! — обоим его антагонистам присуща некая физическая странность/ущербность: символ трагической отмеченности. Один — Шестипалый, другой — Безрукий.
Безрукость — явный след Первой мировой войны, сравнительно мало отразившейся в русской поэзии. Ведь и в «Джоне Боттоме», который в «Европейской ночи» идет сразу за «Балладой», тема этой войны возникает в английском контексте, с явным налетом стилизации. Неслучайно Юлий Айхенвальд в своем восторженном отзыве об этом стихотворении вспоминал английскую балладу и «слепого музыканта Ивана Козлова». Тут можно поговорить о многом — в частности, о мотиве Неизвестного Солдата в русской литературе 1920–1930-х годов, о вдохновленном этим мотивом великом стихотворении Мандельштама 1937 года и о возможной связи его с «Джоном Боттомом» Ходасевича. Связь могла быть и прямой, и косвенной, через промежуточные звенья: «Джона Боттома» в СССР читали. Об этом свидетельствуют, в частности, произведения нескольких близких в свое время к Ходасевичу писателей: Владимира Лидина, чью исполненную откровенной «клюквы» повесть «Могила неизвестного солдата» заметил Гулливер (Возрождение. 1930. № 2144. 16 апреля)
[664]
; Михаила Фромана, чей «Рассказ о солдате Дармштадтского полка» настолько близок к «Джону Боттому» и тематически, и интонационно, и даже по строфике, что Ходасевич вынужден был мягко упрекнуть собрата за «недостаток уважения к чужой собственности» (Возрождение. 1935. № 3557. 28 февраля).
Но если рассматривать «Джона Боттома» в контексте творчества Ходасевича, то очевидно: баллада эта перекликается с написанным четырнадцатью годами раньше «Голосом Дженни». Только теперь горечь вечной разлуки не смягчается радостями посюстороннего мира. Этот мир опять значителен в глазах поэта, как в дни «Путем зерна», он едва ли достоин презрения, которым злоупотреблял Ходасевич еще недавно, но он дисгармоничен, в нем нет утешения.
Уже в первые месяцы работы в «Возрождении» Ходасевич получает от редакции предложение выпустить в качестве приложения к газете книгу, которая включала бы как новые, так и прежние стихи: этого требовали коммерческие соображения. Поэт предпочел не составлять избранное, а переиздать полностью, с некоторыми изменениями, два своих последних, наиболее значительных сборника. К ним был присоединен третий, составленный из стихов 1922–1927 годов и получивший название «Европейская ночь». Несмотря на то что «Европейская ночь» никогда не выходила отдельно, а только под одной обложкой с «Тяжелой лирой» и «Путем зерна», — несомненно, что это полноправная книга стихов. «Книга стихов» в русской поэзии — особый жанр, начавшийся с «Сумерек» Баратынского, предусматривающий некую концептуальную связанность текстов. Такая связанность в «Европейской ночи» есть. Отбор текстов, предопределенный этой концепцией, был строг: из примерно шестидесяти стихотворений, созданных Ходасевичем за пять лет, в книгу вошло двадцать девять. Название книги, взятое из цикла «У моря» («Под европейской ночью черной / Заламывает руки он»), возникло, судя по его письмам Анне Ивановне, еще в 1923 году.
После выхода в начале осени 1927 года «Собрания стихов» критика вновь обильно заговорила о Ходасевиче. Можно сказать, что это был — если говорить о внешнем признании — звездный час Ходасевича-поэта. Никогда прежде — и никогда после до 1939 года — разом не говорилось такого количества таких слов о его стихах, как в 1927–1928 годах.
Большую статью напечатала в «Возрождении» (№ 926.15 декабря) Зинаида Гиппиус, под своим обычным псевдонимом Антон Крайний:
«„Обо всем в одних стихах не скажешь“, но стихами Ходасевича если не всё, то, пожалуй, многое скажешь. Он в них, прежде всего, четок; кристаллические стихи: подобно кристаллам, сложны они и ясны; ни одна линия не отъемлема, нужны все одинаково. <…>
Отчасти благодаря своей четкости, резкости прямых линий, поэзия Ходасевича не „обворожительна“. Магия его „сурово стиснутых стихов“ — иного порядка. Обвораживают туманности и „несказанности“ Блока. Не говорю о том, плюс или минус для поэзии эта „обворожительность“. Да и Ходасевича с Блоком не сравниваю, не занимаюсь вопросом, кто из них больше „поэт“, кто меньше (какой праздный вопрос!). Я просто отмечаю, что Блок „обворожителен“, Ходасевич — нет. <…>
Ходасевич принадлежит сегодняшнему дню, Блок — вчерашнему. Трагедия Блока — не то что менее глубока: но, при всех „несказанностях“, ее „механика“ как-то проще. Сложнейшая трагедия внутреннего распада и постоянная борьба с этим распадом — воистину трагедия нашего часа»
[665]
.
