В декабре, то есть через считаные недели после появления Ходасевича в Петрограде, был создан новый, уже третий Цех поэтов. Ходасевич был приглашен на его второе заседание (к этому времени он поселился в ДИСКе). Ходасевич лишь понаслышке знал прежнюю историю петербургских литературных объединений. Он смутно слышал, что когда-то Цех поэтов был «беспартийным» объединением, а потом стал «акмеистическим». Гумилёв уверил его, что новый Цех будет «беспартийным».
«Перед собранием я зашел к соседу своему, Мандельштаму, и спросил его, почему до сих пор он мне ничего не сказал о возобновлении „Цеха“. Мандельштам засмеялся:
— Да потому, что и нет никакого „Цеха“. Блок, Сологуб и Ахматова отказались. Гумилёву только бы председательствовать. Он же любит играть в солдатики. А вы попались. Там нет никого, кроме гумилят.
— Позвольте, а сами-то вы что же делаете в таком „Цехе“? — спросил я с досадой.
Мандельштам сделал очень серьезное лицо:
— Я там пью чай с конфетами»
[433]
.
Ходасевич не понимал всей гаммы чувств, стоящей за мандельштамовской иронией в адрес Гумилёва. К обоим поэтам он, при более тесном каждодневном общении, стал относиться не в пример лучше. Бытовая характеристика Мандельштама в «Диске» — очень живая и правдоподобная, притом согретая искренней симпатией (не в пример резким отзывам из писем 1916 года): «Странное и обаятельное существо, в котором податливость уживалась с упрямством, ум с легкомыслием, замечательные способности с невозможностью сдать хотя бы один университетский экзамен, леность с прилежностью, заставлявшей его буквально месяцами трудиться над одним недающимся стихом, заячья трусость с мужеством почти героическим»
[434]
. Капризный, вспыльчивый, легкомысленный Мандельштам и серьезный, самоуглубленный, обидчивый, язвительный Ходасевич кажутся реинкарнациями Пушкина и Баратынского. Но сам Ходасевич далек был от мысли о таких аналогиях, по крайней мере, в отношении Мандельштама: к автору «Камня» он все же по-прежнему относился чуть свысока, как, впрочем, и к Гумилёву.
За первые месяцы жизни в Петрограде Владислав Фелицианович по достоинству оценил критическое чутье вождя акмеистов, его понимание поэтической формы, его преданность литературе. Но он не мог удержаться от улыбки, глядя, как Гумилёв, еще минуту назад — важный и торжественный, играет в пятнашки со своими юными учениками. Ходасевич был умен и наблюдателен в том, что касалось внешних сторон личности и поведения двух поэтов-акмеистов, но глубже не проникал; и уж конечно не знал он тонких деталей их взаимоотношений, уходивших корнями в начало 1910-х. Уже в те годы Мандельштам, очень рано интеллектуально и духовно созревший, но инфантильный в быту, тяготился опекой властного старшего друга. За годы скитаний он достиг подлинной творческой зрелости, испытал счастливую любовь и литературное признание — неудивительно, что в 1920 году его затаенный бунт против Гумилёва стал вырываться наружу. Осип Эмильевич ухаживал за Ольгой Арбениной, почти официальной пассией Николая Степановича, по-своему переучивал Ирину Одоевцеву, гордость гумилёвской школы, и не упускал случая отпустить за глаза язвительное замечание в адрес «синдика». Дело доходило до серьезных объяснений между поэтами. И все же Мандельштам и Гумилёв искренне друг друга любили, были связаны многолетним общим литературным делом, общими идеями, и, конечно, в Цехе поэтов Мандельштама, каким бы сладкоежкой он ни был, привлекал не только чай с конфетами.
Иначе обстояло дело у «Жоржиков», на которых Ходасевич тогда особого внимания не обращал — не зная, что перед ним люди, в спорах с которыми пройдут последние 12–13 лет его жизни. Личные и литературные обстоятельства заставляли их в то время бороться с «блоковцами» и повторять в статьях идеи своего учителя, которые с каждым годом будут им все менее близки, но в глубине души их кумиром и в 1920–1921 годах оставался Блок. Адамович в 1930-е годы писал: «Мы, с акмеизмом и цехом в башке, все-таки чувствовали, что не Гумилёв наш вожатый, а он»
[435]
.
Участие Ходасевича в Цехе оказалось коротким. Формальным поводом к выходу стало принятие в Цех поэта Сергея Нельдихена, который в 1920–1921 годах был в числе знаменитостей ДИСКа. Сын военного моряка, Сергей Евгеньевич Нельдихен-Ауслендер (такова была его полная фамилия; ее второй половиной пришлось пожертвовать, ибо Сергей Ауслендер в русской литературе уже был) родился в Таганроге. В прошлом у него были кадетское училище, военная служба, фронт, самострел, опять служба — на Балтийском флоте. Уборщицы произносили его немецко-датскую фамилию как «Нелькин». Гремучие манжеты Нельдихена, искусно маскировавшие отсутствие под пиджаком рубашки, соперничали, в качестве достопримечательности, с «двустопными пястами» и гусарскими рейтузами Милашевского. Но прославился Нельдихен все-таки не манжетами, а стихами.
«В сущности, это были стихотворения в прозе. По-своему они были даже восхитительны: той игривою глупостью, которая в них разливалась от первой строки до последней. Тот „я“, от имени которого изъяснялся Нельдихен, являл собою образчик отборного и законченного дурака, притом — дурака счастливого, торжествующего и беспредельно самодовольного»
[436]
. Ходасевич приводит начало одного из стихотворений, вошедших в цикл «Праздник» — центральное произведение Нельдихена; именно его читал он на заседании Цеха:
Женщины, двухсполовинойаршинные куклы,
Хохочущие, бугристотелые,
Мягкогубые, прозрачноглазые, каштановолосые,
Носящие весело-желтые распашонки и матовые висюльки-серьги,
Любящие мои альтоголосые проповеди и плохие хозяйки —
О, как волнуют меня такие женщины!
По улицам всюду ходят пары,
У всех есть жены и любовницы,
А у меня нет подходящих;
Я совсем не какой-нибудь урод,
Когда я полнею, я даже бываю лицом похож на Байрона…
Судя по точности цитаты, Ходасевич переписал для себя начало стихотворения — но лишь начало. Дальнейшее содержание он пересказывает весьма приблизительно: «Нашлась все-таки какая-то Женька или Сонька, которой он подарил карманный фонарик, но она стала ему изменять с бухгалтером, и он, чтобы отплатить, украл у нее фонарик, когда ее не было дома»
[437]
. На самом деле не Женька и не Сонька, а Райка, и не бухгалтер, а «толстый учитель из Смоленска», и похищением фонарика дело не заканчивалось. Лирический герой предавался трогательным страданиям:
Где теперь Рая? — если б я ее встретил,
Я бы женился на ней!
