Жизнь студентов этого первого в стране университета во многом напоминала студенческую жизнь всех времен и народов. Временами молодые люди пьянствовали, дрались между собой, кто-то приводил в общежитие девиц. Во всем этом разбирался Фишер. За провинности студентов наказывали строго, порой даже «секли лозами». С другой стороны, когда в январе 1749 года группа студентов (Котельников, Барсов, Протасов, Добротворский и др.) обратилась с просьбой бесплатно выдавать им экземпляры «Санкт-Петербургских ведомостей» («понеже мы усмотрели, что к лучшему знанию политической географии, которая нам нынче на русском языке преподается, необходимо и знание политической истории, а особливо нынешних времен»), просьба была удовлетворена в тот же день. Не возникало, не в пример прошлым годам, жалоб на плохое питание, неисправную выдачу стипендии и т. д.
Никакой преемственности между университетом и гимназией, да и между немецким и латинским классами гимназии по-прежнему не было (хотя латынью гимназисты и студенты иногда занимались вместе). В высшем классе немецкой гимназии в 1748 году училось семь русских по происхождению учеников (в основном дети мелких чиновников; впрочем, был там и сын Ея Величества духовника Михаил Дубянский), в латинском же классе из двенадцати учеников русских было всего трое, в том числе Нартов-сын. Большинство университетских студентов составляли отобранные семинаристы, к которым присоединили двух-трех человек, состоявших в студенческом чине раньше, в том числе Семена Котельникова, и нескольких самостоятельно определившихся в последующие годы (в числе последних, например, Алексей Константинов, сын протоиерея из Брянска, будущий зять Ломоносова). Преподаватели подавали доклады об успехах студентов; периодически проводились экзамены. Лучшими студентами, кроме великовозрастного (в 1748 году ему уже исполнилось двадцать пять лет) Котельникова, считались Антон Барсов, Михайло Софронов и особенно юный, четырнадцатилетний, Румовский. Переросток Котельников и вундеркинд Румовский (оба будущие заграничные пансионеры, затем адъюнкты и, наконец, профессора академии) заслужили наибольшие похвалы и своим поведением. С другой стороны, Никифор Герасимов и братья Павинские досаждали товарищам и начальству «пьянством и бешенством», а Филипп Яремский — болтовней и злословием. О Баркове мы уже писали.
В 1750 году — как раз в то время, когда Ломоносов приступил к преподаванию, — Миллер был отстранен от ректорства и заменен Крашенинниковым. Это стало результатом событий, о которых пойдет речь.
2
Естественно, занятия Ломоносова и Миллера пересекались в эти годы часто и помимо университетских дел.
С 1746 года Ломоносов вместе с Миллером (а также Фишером, Штелином, Тредиаковским, Штрубе де Пирмонтом, Крузиусом, Тепловым и Брауном) входил в Историческое собрание, обсуждавшее академические труды по данной дисциплине. При этом иногда их позиции совпадали, но чаще — нет.
Ломоносов выступил союзником Миллера в 1746 году в «деле Крекшина».
Петр Никифорович Крекшин (1684–1763) — один из тех колоритных и противоречивых людей, на которых русский XVIII век был так щедр. Новгородский дворянин хорошего рода, смотритель работ в Кронштадте, состоявший одно время под судом за растрату, он прославился как страстный собиратель древних манускриптов (его коллекция, которую он передал Татищеву, позднее попала к А. И. Мусину-Пушкину и сгорела вместе со всем собранием последнего в 1812 году). Крекшин и сам оставил ряд сочинений. В их числе «Экстракт из великославных дел кесарей вост. и зап. и из великославных дел императора Петра Великого», «Экстракт из великославных дел царей и великих князей всероссийских с 862 по 1756 г.», «Описание о начале народа словенского», «Сказание о Петре Великом», «Разговор в царстве мертвых о Петре Великом». Горячий поклонник Петра, влюбленный в то же время в разрушаемый петровской волей мир Древней Руси, Крекшин сам в отношении истории был чисто средневековым человеком. Он совершенно не чувствовал разницы между басней и правдивым повествованием, между благим пожеланием и установленным фактом.
В сентябре 1746 года он подал в академию составленное им «родословие царей и императоров российских», которое содержало потрясающее открытие: Романовы по прямой линии происходят от Рюрика. Работа была отдана на рассмотрение Миллеру; 28 января 1747 года тот представил свой доклад, не оставлявший от работы Крекшина камня на камне. В подтверждение своих замечаний Миллер, полагая, вероятно, что все же имеет дело с дилетантом добросовестным и адекватным, передал Крекшину для ознакомления книгу составленных им выписок из различных исторических источников. 17 февраля у Крекшина потребовали вернуть книгу, но тот отказался — «за написанными тем Миллером во оной поносительными, ложными и укорительными делами, чего де ему Миллеру ниже писать, но и мыслить не подлежало», и обещал подать на историка донос. Миллер потребовал рассмотрения вопроса Историческим собранием. В комиссию вошли Ломоносов, Штрубе де Пирмонт и Тредиаковский.
Что же утверждал Крекшин? «Владимир Святославич великий был царь, венчан царским венцом и помазан, и по нем все великие князья российские были цари». Романовы происходят от ярославского князя Романа Васильевича. Варяги пришли из страны «Вагрия, лежащия по берегам Балтийского моря». Никаких доказательств ни по одному пункту он предоставить не мог. Ломоносов и другие члены комиссии поддержали Миллера (который, кроме того, уличил Крекшина в ряде мелких ошибок, не имеющих идеологической окраски), на этом дело было закончено. (Однако уже несколько лет спустя вопрос о происхождении варягов вызовет серьезный спор между академиками…)
В 1748 году предметом рассмотрения стала «Сибирская история». Члены Исторического собрания — Штелин, Штрубе, Ломоносов, Браун и Теплов — высказали ряд замечаний к труду Миллера. Многие из них чрезвычайно характерны. Так, Миллер, проводивший в Сибири (первым в России и одним из первых в мире!) археологические раскопки, справедливо счел найденные в курганах каменные наконечники стрел оружием древних людей. Ломоносов, не отрицая такой вероятности, в то же время допускал возможность, что эти артефакты имеют «натуральное происхождение». Но, прежде всего, академиков смутила фраза Миллера о том, что Ермак Тимофеевич «грабежу и разбою чинимому своими, не почитал за прегрешение». Фразу требовали изменить, Миллер не соглашался, говоря, что в таком случае следует вовсе убрать это место. Ломоносов выразил общее мнение, заявив: «Подлинно неизвестно, для себя ли воевал Ермак Сибирь или для всероссийского самодержца; однако сие правда, что он потом поклонился ею всероссийскому монарху. Того ради буде оные рассуждения, которые об его делах с некоторым похулением написаны, не могут быть переменены, лучше их все выключить». Речь шла о внутриакадемической цензуре; несомненно, Ломоносов и его товарищи не хотели, чтобы на академию пали политические нарекания. Но интересно вот что: когда речь, к примеру, шла о докладе по теории электричества, Ломоносов категорически не хотел считаться ни с какими внешними обстоятельствами. Необходимость же немного деформировать историческую истину ради политической конъюнктуры была для него чем-то само собой разумеющимся.
Между прочим, Миллер предложил коллегам поразмыслить над следующим: «Надлежит ли историографу следовать всему, что находится в каком подлиннике, хотя бы то было явно ложное и негодное, или баснословное и постороннее, и вносить оное в свою историю?» Внятного ответа он не получил: сама постановка вопроса была внове. Миллер был, пожалуй, единственным тогда в России историком, умевшим анализировать исторические источники и критически к ним относиться. История в большей степени, чем другие науки, была еще связана со средневековой традицией, а особенно в стране, только начинающей входить в Новое время и обретать соответствующую идентичность.
