Но очень скоро решимость в отстаивании своей позиции снова взяла верх: своему адвокату Геринг сказал, что не собирается оправдываться тем, что слепо следовал указаниям Гитлера. И что как второй человек режима возьмет на себя ответственность за все приказы, которые подписал. Психиатру Келли он заявил: «Этот суд – политическое дело с известным заранее концом, но я готов взять на себя ответственность. […] Я могу ответить за все, что сделал, но не желаю отвечать за то, чего не делал.
Однако судьями являются победители, и я знаю, что меня ждет. Сегодня я даже написал прощальное письмо жене».
Но это было лишь началом спектакля: Геринг, зная, что терять ему уже нечего и что в Нюрнберге будет много представителей прессы, предвкушал возможность произвести впечатление на своих соотечественников. Майору Келли по этому поводу он сказал следующее: «Да, я знаю, что меня повесят. И вы это знаете. Я к этому готов. Но я решил войти в историю Германии великим человеком. Пусть мне не удастся убедить суд, но, по крайней мере, я сумею убедить немецкий народ в том, что все, что делал, было во благо Великого немецкого рейха. Лет через пятьдесят или шестьдесят статуи Германа Геринга будут установлены по всей Германии, а небольшие бюсты появятся в каждом немецком доме».
Все, кто наблюдал за этим странным кандидатом на бессмертие, констатировали, что принудительное лишение наркотических средств подействовало на него благотворно
[671]
, а его знакомые, оказавшиеся в тюрьме вместе с ним, говорили, что он напоминает им того Геринга, которого они знали в 1933 году. Когда 15 ноября доктор Гилберт провел определение «коэффициента умственных способностей» подсудимых, оказалось, что Геринг набрал 138 баллов!
[672]
«Может быть, вам следовало бы стать ученым, а не политиком», – сказал ему удивленный Гилберт. «Может быть, – скромно согласился Геринг. И прибавил: – Я уверен, что достиг бы большего, чем другие, на любом поприще. Но судьбу предугадать невозможно: она зависит от множества мелочей. Например, совершенный пустяк помешал мне стать франкмасоном. У меня была назначена встреча с друзьями, с которыми мы в 1919 году собирались вступить в ложу франкмасонов. Но, когда я их ждал, мимо меня прошла красивая блондинка, и я последовал за ней. Так я и не стал франкмасоном. Если бы не увязался в тот день за той блондинкой, я не смог бы вступить в партию и не оказался бы сегодня тут».
Это так, но от судьбы не уйдешь, и 20 ноября 1945 года двадцать один обвиняемый в первый раз вошел в украшенный позолотой зал нюрнбергского здания суда присяжных
[673]
. Их усадили в два ряда на скамью подсудимых в глубине зала, позади них встали восемь солдат американской военной полиции в белых касках. Перед ними на специально отведенных местах уселись одетые в черные мантии немецкие адвокаты. Слева находились переводчики, справа – обвинители и их помощники
[674]
. Напротив обвиняемых сидели восемь судей во главе с лордом юстиции Лоренсом, который проводил заседания с королевской властностью и типично английской флегматичностью
[675]
.
Сначала свергнутые нацистские вожди заслушали через наушники обвинительный акт, затем – выдвинутые против каждого из них обвинения. Переводчики синхронно переводили речи ораторов на немецкий, французский и русский языки. Тогда такая система перевода была в новинку, а следовать за выступающим порой бывало трудно: когда перед ним загоралась желтая лампочка, ему следовало говорить медленнее, когда загоралась красная лампочка, он должен был остановиться. Процесс занимал много времени, был довольно монотонным, так что Фриче записал в первый день, что после обеда «духота, искусственный свет и общая усталость вызывали у всех обвиняемых непреодолимое желание заснуть. Они один за другим начали дремать. […] Мы старались не храпеть. К счастью, журналисты, как и мы, тоже задремали, и нам удалось дождаться окончания этого дня без инцидентов».
Карта 19
План зала заседаний Международного военного трибунала
На другой день, 21 ноября, перед выступлением обвинителя от США Джексона председатель лорд-судья Лоренс принялся опрашивать обвиняемых, признают ли они себя виновными или нет в предъявленных им обвинениях. Геринг, тщательно подготовивший свое первое заявление, начал так: «Прежде, чем ответить на вопрос Высокого суда, признаю ли я себя виновным…» Но его тут же оборвал председательствующий: «[…] Вы должны сказать, признаете ли себя виновным или нет». Последовала новая попытка выступления, которая тоже была прервана. И бывшему рейхсмаршалу пришлось уступить. «Я не признаю себя виновным в том смысле, как мне предъявлено обвинение», – сказал он в микрофон.
Стало ясно, что монополизировать трибуну будет сложнее, чем он полагал. Тем более что прокурор Джексон произнес вдохновенную речь, которую начал так: «Честь открывать первый в истории процесс по преступлениям против всеобщего мира налагает тяжелую ответственность. Преступления, которые мы стремимся осудить и наказать, столь преднамеренны, злостны и имеют столь разрушительные последствия, что цивилизация не может потерпеть, чтобы их игнорировали, так как она погибнет, если они повторятся». Когда повел речь о преступлениях против человечности, Джексон рассмотрел их в своей речи как проявления единого нацистского плана, который включал, в частности, борьбу нацистов против церкви, отмеченную систематическими и безжалостными репрессиями против всех христианских сект и церквей. Затем главный обвинитель от США перешел к преступлениям против евреев. Он последовательно говорил о Нюрнбергских законах, о «Хрустальной ночи», о массовых убийствах евреев в Польше, на Украине и в Белоруссии, о пытках, газовых камерах и псевдонаучных исследованиях в концентрационных лагерях. А после этого сказал: «Тут нацистская дегенерация дошла до своего предела. Я не хочу перегружать свою речь столь патологическими фактами, но мы стоим перед тяжелой необходимостью судить этих людей как преступников, а о том, что эти факты имели место, позаботились сообщить их собственные работники». Обвиняемых явно поразила речь Джексона, а во время перерыва Гилберт услышал, как Бальдур фон Ширах спросил у Геринга, кто мог приказать совершить столько ужасов. «Полагаю, что Гиммлер…» – ответил Геринг, находясь в явном замешательстве.
