Вечером того же дня капитан Гилберт посетил Геринга в камере; тот выглядел уставшим и угнетенным. «”Плохой выдался денек, – сказал он, – вспоминал впоследствии Гилберт. – Пошел бы к черту этот придурок Шпеер! Вы видели, как он сегодня опозорился перед судом? Черт подери! Гром и молнии! Как он мог унизиться до такого отвратительного поступка, чтобы спасти свою шкуру! Я бы на его месте умер со стыда! […] Мне совершенно наплевать на то, буду ли я казнен, утону, разобьюсь на самолете или до смерти упьюсь! Но в этой проклятой жизни есть вопрос чести! Попытка убийства Гитлера! Ого! Черт возьми! Я бы предпочел провалиться сквозь землю! И вы полагаете, что я выдал бы Гиммлера врагам, как бы виновен он ни был? Проклятие ада! Я бы лучше своими руками убил этого ублюдка! Если уж говорить о суде, то его должен судить немецкий суд! Вы считаете, что американцы выдали бы нам своих преступников, чтобы мы смогли их судить?”»
На следующий день во время обеда Геринг велел фон Шираху переговорить «с этим дураком» Шпеером. Фон Ширах подчинился. Вечером Шпеер рассказал Гилберту: «[Фон Ширах] попытался убедить меня, что я сам себя позорю и пятнаю собственную репутацию в глазах немцев, что Геринг был в ярости и прочее. На это я сказал, что Герингу следовало бы сердиться тогда, когда Гитлер вел народ к гибели! Как второй человек рейха, он обязан был что-то с этим сделать, но в то время он вел себя слишком трусливо! И предпочитал накачиваться морфием и красть произведения искусства по всей Европе. Я так и сказал. […] Знаете, Геринг все еще считает себя великим вождем и полагает, что должен все контролировать, даже будучи военным преступником. Вчера он даже заявил мне: “Ты не предупредил меня о том, что скажешь такое!” Вы представляете?»
Действительно, именно Геринг не понимал всего, что происходило… В течение нескольких следующих дней, когда обвинение демонстрировало документальные фильмы и предъявляло свидетельства, доказывающие вину руководителей ОКВ Кейтеля и Йодля, бывший рейхсмаршал не скрывал своего нетерпения: его старались оттеснить на второй план, ему все еще не давали выступить, и во время заседаний ему приходилось ограничиваться мимикой, пожатием плечами, вздохами, перешептыванием с другими осужденными, смешками, выкриками и восклицаниями
[681]
; речи же он произносил пока лишь во время обеда, а по вечерам беспрестанно жаловался американским посетителям. Когда один из них вечером 6 января 1946 года спросил, что он думает о свидетельствах, позволивших точно установить, что приказы о массовых убийствах отдавал лично Гитлер, Геринг дал такой характерный ответ: «Ах, эти массовые убийства!.. Все это – огромный позор. Предпочитаю не говорить об этом, и даже думать не хочу. Но эти обвинения в заговоре – о-го-го! Подождите, когда я выступлю на эту тему! Увидите, как все закипит!» А своим подельникам этот великий фанфарон громко сказал, стукнув кулаком по столу: «Черт возьми, если бы у всех нас хватило смелости ограничиться всего четырьмя словами в свою защиту: “Поцелуй меня в зад!” Гёц произнес это первым, а я был бы последним, кто так сказал бы!»
[682]
Восьмого января 1946 года помощник главного обвинителя от США Ральф Дж. Альбрехт сформулировал обвинения против Геринга. Они были весьма серьезными: «Сотрудничал с Гитлером с самого начала нацистского заговора… Принимал участие в Мюнхенском путче, будучи во главе СА… Как исполняющий обязанности министра внутренних дел и премьер-министра Пруссии способствовал установлению режима террора… Назначен Гитлером его преемником как законный наследник “нового порядка”… Создал истинно военную авиацию и мобилизовал ее для предстоящей войны… В качестве “нациста № 2” играл важную роль во всех основных фазах нацистской агрессии в период с 1937 по 1941 год… Был участником всей подготовки к военным операциям нацистских вооруженных сил на Востоке и Западе… Безжалостно эксплуатировал советскую территорию, возглавляя грабительскую армию, задачей которой был “захват сырья и всех важных предприятий”… Участвовал в принудительном захвате рабочей силы, угоне и порабощении жителей оккупированных территорий… Использовал военнопленных в военной промышленности… Присваивал произведения искусства… Как уполномоченный по проведению четырехлетнего плана организовал разграбление стран, оккупированных нацистами…» Все это было подтверждено ссылками на множество документов, включая приказ от 5 ноября 1940 года, в котором Геринг дает специальному штабу Розенберга указание насчет разграбления произведений искусств (документ США-368), меморандум от 16 сентября 1941 года, в котором говорилось об использовании ресурсов оккупированных территорий для целей германской продовольственной политики (документ США-318), а также письмо Гейдриху, написанное 31 июля 1941 года и касавшееся «окончательного решения еврейского вопроса» (документ США-509)…
В течение нескольких дней количество доказательного материала все возрастало, на месте для свидетелей руководители СС, сменяя один другого, приводили подробности совершенных ими преступлений, обвинители зачитывали целые куски из «Майн Кампф» и антисемитские высказывания из газеты «Дер Штюрмер» («Штурмовик»), которую издавал и редактировал Штрейхер. И «великий тысячелетний рейх» постепенно, но неотвратимо начал представать перед всеми сборищем убийц и сумасшедших. Герман Геринг понял это, но старался не показывать… Двенадцатого января 1946 года, в день своего 53-летия, этот неисправимый смутьян, которому временно запретили прогулки в саду из-за нарушения дисциплины
[683]
, переговорил с новым помощником своего адвоката Вернером Броссом. После встречи тот записал в своем дневнике: «[Геринг] сильно похудел
[684]
, у него свежий цвет лица, щеки розовые. Кожа под глазами и вокруг рта дряблая, глаза темно-синие. Поношенный мундир люфтваффе светло-серого цвета, ставший ему велик, сидел на нем мешковато. […] Мы обговорили поднятые в ходе процесса вопросы, начиная с депортации поляков и евреев и заканчивая генерал-губернаторством. Геринг сказал: “Я был сторонником выжидания, поскольку поляки были мне нужны в качестве рабочих. Раньше из-за нехватки валюты я не мог пригласить в рейх большое число иностранных рабочих, особенно сезонных работников”. […] Перейдя к “еврейскому вопросу”, он заявил, что всегда речь шла об их эвакуации, их размещении и их перевозке. “Я не желал даже частичного уничтожения евреев. Так, до самого 1944 года одну актрису-еврейку, подругу моей жены, […] ни разу не побеспокоило гестапо, поскольку я взял ее под свое покровительство. Я также поддерживал ее материально, но потом это делать стало невозможно. Я действительно ничего не знал относительно массовых убийств евреев. С 1943 года мне постоянно приводили огромные цифры, и я отвечал на это, что следовало меньше слушать иностранное радио. Если бы речь шла о меньшем количестве – 200 или 2000 человек, – мне это показалось бы более вероятным. Но когда говорили о миллионах, это казалось мне совершенно немыслимым! Могу честно сказать, что за всю войну я ни разу не слушал иностранное радио. […] С 1942 года я занимался только делами люфтваффе”
[685]
».
