Кони рванулись на улицу отчаянным вихрем, будто разом вспомнили про вольный простор, про настоянный на травах ветер и про залитую солнцем безбрежную ковыльную степь, по которой можно мчаться диким, необузданным табуном, не чуя придуманных человеком уздечек. Несущая смерть живая лавина залила ведущую к казармам улицу. Тысяча мощных тел рвала воздух запахом пота, две тысячи глаз дико сверкали над залитыми пеной мордами, а четыре тысячи подков высекали из мостовой бурю видимых в дневном свете искр.
Земля дрогнула, словно Ящер во сне перевернулся набок и захрапел молодецким храпом. Со стен теремов полетела труха, посыпались куски раскрашенных резных наличников, все тряслось, жалобно звенело и двигалось, а ошарашенные поляки разинув рот глядели вслед тому, что должно было стать решающей силой в подавлении бунта. Вся их грозная конница мигом превратилась в обезумевший от ужаса дикий табун, а под развалинами конюшни полегла добрая четверть всадников, так и не севших в седла.
Микулка приготовился к смерти, но тот зверь, который живет в каждом из нас, все же заставил тело рвануться в сторону, пропустить сокрушительную конскую массу. Но в следующий миг он испугался уже не конских копыт, а собственного звериного страха. Ведь нет стыда хуже, чем позорно дрожать за свою шкуру, особенно когда есть кому с укором взирать из вирыя. В гулком грохоте, в мелькании взмыленных лошадиных тел, паренек разглядел лица погибших друзей – живой взгляд Заряна, ясный взор неизвестного рыбаря и напряженную волю зарубленного в Полоцке тиверца. Никто из них не дрогнул в последний час! Так гоже ли ему, Микулке, кого Зарян считал чуть ли не сыном, опозориться в своем последнем бою?
Но погибать под копытами, как курица на жертвенном камне, тоже не очень хотелось… Смерть всегда представлялась красивой, шумной, такой, чтоб сотни врагов сложили курган из поверженных тел. Надо пробиться во двор княжьего терема! А там поляков не счесть, там самого Бутияна можно будет достать, коль не спать на ходу.
Разгоряченная конская грудь тяжким тараном ухнула в плечо, Микулка не успел отлететь и на два шага, как попал под другого коня, и уже падая под третьего. Его больно ударило в спину, ломая ребра, кожу на левой руке сорвало в кровавую кашу и тут же с десяток подкованных копыт разом шарахнули в защищенное кольчугой тело. Но Микулка не стал в страхе прикрывать голову, а изо всех сил уперся руками в землю и поднялся на колени, заставляя испуганных коней перепрыгивать через него, как через ставшую на пути колоду. Несколько копыт тут же ударили в голову, раскидав мир кровавыми кругами, кожа на левой щеке повисла веселеньким красненьким лоскутом, но паренек собрал в кулак всю свою волю и медленно поднялся во весь рост.
Его снова ударили грудью, но конь сам не удержался на ногах, кувыркнулся и полетел под копыта сородичей, тут же превратившись в пробитую сломанными костями шкуру. Второй и третий разлетелись в стороны и Микулка сделал самый трудный в своей жизни шаг, потом еще один, а следующий дался намного легче.
Он почти дошел до развалин конюшни, за которыми желанная цель, табун уже почти проскакал мимо, когда матерый черногривый жеребец все же сбил его с ног могучим ударом, а целый десяток коней рванул обессиленное тело сокрушительной дробью ударов. Правая рука сломилась как тросточка, мышцы ног рассадило глубокими ранами, а по голове ухнуло так, что мир перевернулся, закружился в угасающем водовороте и превратился в черное Ничто, которое на Руси всегда называли Навью.
Кони мчались изо всех сил, будто пытались выскочить из тесных взмыленных шкур и когда мостовая кончилась, в небо взлетела целая туча густой едкой пыли.
А на холме у казарм в смертельной схватке сцепилась поредевшая сотня Владимира и три сотни закованных в булат польских дозорных, стянувшихся со всего города. Русичей косили словно траву, но они, как трава, упорно поднимались, залитые горячей кровавой росой и ни на шаг не давали себя потеснить. Но ни на шаг и не продвинулись, а из казарм уже выбегали пешие ратники, сверкали оружием, пытаясь наладить строй.
11.
Ратибор Теплый Ветер терпеть не мог стрелять из засады. Но жизнь, словно нарочно, устроилась так, что одному с луком против сотни не сдюжить, коль хорошенько не спрятаться. Прятаться учил отец, когда Ратибор едва мог детский лук натянуть, прятаться учил хмурый тиверец, заставляя стрелять от восхода до заката, пока пальцы не откажутся держать тетиву. А когда откажутся, давал полный колчан и заставлял стрелять снова.
Стрелок и сам не знал, чему его выучили лучше – стрелять или прятаться, но то и другое он делал уже не задумываясь, словно родился с этим. Даже в праздники, на веселых хмельных гулянках, он веселился, а взгляд привычно выискивал неприметное местечко, приглядывался к теням, щелям, серым покатым крышам. В вечном прищуре его темно-серых глаз друзья нередко могли разглядеть усталость, а враги всегда видели точный и цепкий прицел.
У приворотной площади стояли высокие терема, в два поверха, но Ратибору нужна была простенькая малоприметная избенка, какую тут сыскать не так просто. И все же парочка добротных низеньких домиков с чердаками притулились и здесь. Он, сам не понимая почему, выбрал левый, неслышно прокрался через задний двор и коротким прыжком ухватился за край гонтовой крыши.
Душная утроба чердака встретила полной тьмой, настолько хорошо были пригнаны деревянные чешуйки гонты, но теперь это только на пользу, главное нос не расшибить сослепу. Ратибор вытянул из налуча ненатянутый лук и точным коротким ударом вышиб одну из деревянных пластинок. Солнечный свет, найдя лазейку, ударил в чердачные доски упругим огненным столбом, вихрь сверкающих пылинок заискрился в нем как стайка крошечных рыбок.
– Маловато… – раздался в ушах почти забытый отцовский голос. – Вышиби еще штуки три. Только в разных местах.
Ратибор даже вздрогнул от неожиданности – завещанный меч давно уже не давал советов.
Кивнув, стрелок прошел пару шагов и выбил кусок гонты почти на краю крыши, а следом за ним и еще три в разных концах чердака, но так, чтобы все дыры слепыми глазницами уставились на городские ворота. Хотя не совсем слепыми, не совсем…
Темно-серые Ратиборовы глаза пристально всматривались в городские ворота через одно из пробитых отверстий. Он привык ждать, научился.
Еще давным-давно он заметил, что время течет совершенно по разному, если ждать, если работать и если заниматься чем-то приятным. Быстрее всего оно течет за приятным занятием. И за разговором.
– Отец… – шепотом позвал Ратибор.
Густая тьма, пробитая несколькими лучами света промолчала, но стрелок знал, что его слышат. Ответ был не так уж и важен, нужно было успеть сказать.
– Сейчас мой последний бой. Так надо. А потом я пойду вслед за тобой. Будем вместе в этом булате…
– Соплив ты еще кому-то советы давать. – все же ответил Голос. – Да и помирать тебе, поди, рановато. Что-то я не чую вокруг ничего особо опасного. Киев видывал и худшие беды.
– Не видывал. Эти поляки – не просто поляки. Даже, скорее, не совсем поляки. Разве в крови дело? Дело в том, как они себя ведут. А ведут они себя странно. Будто собраны в какое-то особое братство, что ли… Сам не пойму. Но ощущение такое, будто за этим кто-то стоит. Кто-то, победа над кем и есть весь смысл моей жизни.
