Рогатина полыхнула в огне, словно ее полили добротным маслом, сначала огонь с наслаждением сожрал кору, затем острые сломы веток полыхнули желтыми язычками, зашипели и раскалились рубином углей. В самый раз…
Жур деловито достал из огня ветку, рывком сбив жадное пламя, дрогнувший воздух старательно раздул яркие угольки, сделав ветку похожей на голову улитки со светящимися на рожках глазами. Юноша поднес рогатину к самому носу, словно глядел в жутковатое лицо неведомого существа, а потом это существо коротко и сердито ударило его углями в глаза.
В глаза дул бодрящий днепровский ветер, ласкал словно нежные девичьи руки, приятно холодил щеки, разогретые румянцем давних воспоминаний. Уже давно страшные раны не напоминали о себе болью. Привык. Стерпелся.
18.
Жур усмехнулся, вспомнив жуткую ярость Громовника, когда тот узрел у печи распростертое тело с кровавыми дырами вместо глаз. Не успел. Боги всегда помогают сильным и смелым.
В припадке гнева Громовник собрался уж было размозжить голову беспомощному товарищу, да не стал, пусть, мол помучается, поживет калекой. А как узнал, что меч в Днепре, чуть вовсе не лишился рассудка, зарычал, обернувшись зверем и с воем унесся в ночь. Больше о нем ничего не было слышно, да и некого, в общем-то, было расспрашивать.
Волхв возвратился в избу, уверенно перешагнув через поваленный стол, руки подхватили пару поленьев и те полетели в печь, затрещали, поддерживая угасавший огонь. Надо бы похлебки сварить, а то в пузе скоро начнется голодный бунт.
Густой полумрак избы не разжижался игравшим на поляне солнечным светом, так и висел внутри – мрачный, тяжелый, как толстое пыльное одеяло. Надежные резные ставни плотно вжались в проемы окон, отгородив и защитив то, что внутри, от того, что снаружи. Жур пошарил в углу, забитом зимней одеждой да прочим тряпьем, отыскал нужное и массивный охотничий лук знакомо лег в руку, порадовав ладонь теплым отглаженным деревом. Он и пах так же знакомо, волнующе – лесом, солнцем, легкой дорожной пылью, что висит в знойном степном воздухе до самого виднокрая. И свободой.
Волхв поднял моток тетивы, не спеша размотав туго свитую жилу, крепкая петля плотно улеглась в назначенную ей бороздку и натянувшийся без видимого усилия лук застонал напрягшимся деревом, вбирая мощь крепких рук. Ремень наполненного колчана удобно устроился на плече, а через распахнувшуюся со скрипом дверь настойчиво позвал лес, приглашая к доброй охоте – голоса сотен птиц слились в игривый переливчатый гомон, где-то ближе к реке заворочался заяц на лежке, а совсем рядом, в половине версты, осторожно хрустнуло веткой оленье копыто.
Жур улыбнулся и чуть заметная тропка повела на север, в самую чащу окружавшего леса. Прелая листва приветливо стелилась под ногами, как толстый ковер под княжьей поступью, ветви восторженно махали зелеными платочками, шумели, посвистывали в трепещущих струях теплого ветра, словно тысячная толпа радостно встречала старого знакомца.
Волхв полной грудью вдохнул густой травяной пар, сочившийся к небу прозрачным потоком, душа словно слилась с этим лесом, с этой землей, приютившей когда-то одинокого юношу. В лесу он всегда чувствовал себя лучше, казалось каждый кустик, каждая травинка стараются дать ему частицу собственной жизненной силы, той неукротимой силищи, которая заставляет нежный цветок пробиваться сквозь плотно подогнанные камни мощеных улиц. Особенно чувствовалась эта поддержка, когда мир заполняла жуткая боль и черная, безысходная слепота.
Слепота заставляет разум искать другие пути ощущения мира. Минуя глаза. За два года кромешной тьмы молодой не сломившийся Жур перепробовал самые разные чувства… Первым были грубые, неумелые тогда пальцы, помогавшие разве что не биться лбом о каждую стенку. О выходе в лес тогда нечего было и думать, даже на пяток шагов по нужде отойти было страшно. Потом на помощь пришел длинный посох, да обострившаяся чувствительность ладоней… Но все это не то – глаз не заменит.
В какое-то время казалось, что острый слух и нюх могут заменить недостающие штрихи в сложной картине мира. Жур выучился без промаха швырять нож и топор на любой шорох, сначала с пяти шагов, потом почти с десятка. Правда искать приходилось долго, ползая вдоль стены на карачках.
Не боявшиеся труда руки все больше выучивались работать без глаз, через год тяжких испытаний удалось сделать лук, а выучиться стрелять на звук оказалось куда проще, чем казалось вначале. Днем Жур уже не страшился отходить довольно далеко в окружающий лес, знал, что солнце всегда подскажет дорогу, припекая то одну, то другую щеку.
Бил птицу, а как стал по звуку отличать крупных зверей одного от другого, побивал и оленей. Правда многие уходили подранками, гнать их версту или две все же страшно – солнце солнцем, а мимо избы пройти можно запросто. Так что с мясом всегда было туго, а голодное брюхо побуждало искать все новые и новые способы чувствования.
Зато руки не подводили. Научился и лес рубить вслепую, и дрова колоть, так что первую зиму встретил в тепле и относительной сытости. Здорово развился нюх, а уши научились вычленять из лесного шума самые тихие звуки, разум уже мог составлять по ним картину почти как по глазам. С хозяйством тоже особых забот не было. Да и что нужно одинокому парню? Похлебку сварить, да дров наколоть, а воду давал недалекий ручей, несший хрустальную струйку к Днепру.
Пустого времени оставалось навалом и Жур нередко выходил из избы, садился под стеночкой, подставляя лицо бушующему свету солнца. Золотистые лучи и теплый ветер нежно ласкали кожу, рисовали на ней неведомые узоры, заставляя воображение создавать в уме странные, ни на что не похожие картины. Иногда Жур даже на краткий миг забывал об отсутствии глаз, настолько яркими были виденья – сон, мечта, звуки и запахи мира строили внутри головы жуткую смесь из Яви и Нави. Совсем скоро выяснилось, что управлять этим буйством фантазии невозможно, оно живет как бы само по себе. От этого становилось лишь интереснее и Жур просиживал на теплой земле часами, желая узнать чем кончится та или иная история, показанная разумом в ярких, почти уж забытых красках.
Под конец третьей зимы снегу навалило аккурат по колено и по своим надобностям Жур выбирался через окно, запираемое от студеных ветров надежными ставнями. Ухнувшись всем телом в сугроб, он поднялся, с головы слетели налипшие снежные комья и тут, совершенно неожиданно, морозный утренний ветерок донес от кромки леса отчетливый скрип шагов.
Страха не было – Жур давно считал себя мертвым. Только смертью не искупишь подлости, а пожизненное заточение все расставит на свои места. И вот через три года, проползших как больные улитки, Богам восхотелось послать сюда живую душу. Зачем? И кто там бредет по розовому от восходящего солнца снегу? Друзьям Жур не верил, врагов не боялся, лишь вялое любопытство странным чувством отозвалось в груди.
– Не окликну… – чуть слышно шепнул он слипшимися от долгого молчания губами. – Пусть идет куда шел.
Но незнакомец явно знал про избу, шел быстро, уверенно, Жур по слуху прикинул рост, обратил внимание на легкую хромоту, с удивлением понял, что тонкий наст проминают не сапоги, не лапти, а босые ступни. Он даже отчетливо представил раскрасневшуюся от мороза кожу, потемневшие ногти… Слух вычленил из шагов новый звук и стало ясно, что это разбитый конец клюки пробивает снег до самой земли, насквозь промерзшей и твердой будто скала. Тут же разум щедрыми мазками выписал бредущего через лес калику – плечи сгорбились под тяжестью не искупленного лиха, серая от заношенности хламида сухо щелкает на ветру, а волосы длинными прядями скрывают лицо. Жур даже вздрогнул, таким отчетливым было видение.
