– Целы, целы… – повел плечами паренек. – Но зашибся здорово, пару дней из меня боец никакой. Все мясо болит, словно десять мужиков три дня колотили ногами.
– Нда… Это серьезно… – сморщился Ратибор, живо представив описанную картину. – Зато прошли без драки, а это очень важно. Шуму, конечно, наделали все равно. Это когда я веревку обрезал, да еще ты грохнулся, как горшок с печи. Но пока польские увальни спустились со стены, я тебе уже солому на постели взбивал. Пусть теперь ищут… В Киеве нас сыскать трудней, чем на дне моря иголку. Отсидимся, обождем богатырей, а когда подойдут, ударим поляков в спину. Может к тому времени небольшую дружину наберем, а то и вообще весь честной люд поднимем. Как думаешь?
– Думаю выйдет. Надо только осмотреться маленько. И если хотим узнать новости, надо идти…
– На базар! – уверенно кивнул стрелок.
– И в корчму! – усмехнулся Микулка.
– В корчму лучше к вечеру, а сейчас тут перекусим. Я мясо сварил, пойдем к столу, угостимся маленько. Только вот что… Ты, я гляжу настроился в город. Но я тебя не пущу, пойду один.
Он обжигаясь подхватил горшок и раскидав бересту водрузил его на стол. Микулка молча выдернул нож из пола, с одного раза наколол неуловимый кусок мяса и передал другу, уже жадно выискивающему чего ухватить. Паренек же особо не налегал, похлебал юшки и закусил краюхой ароматного черного хлеба. Внутри все болело, стойко забивая чувство голода.
– Объясни! – твердо сказал он, облизывая ложку после еды.
– Да что объяснять! Ты на ногах еле держишься! Мало ли что… Разведать я и сам разведаю, а ты отдохни, полежи.
– Знаешь, я бы остался… – склонил голову молодой витязь. – Но обещал Перуну жертву принесть.
– Сейчас придумал?
– Где там… Пока мы в пылюке ползли, я чуть не чихнул. Так поклялся, что принесу двух петухов и курицу, если проскочим. Проскочили. И я не чихнул.
– Да… Тут уж ничего не поделаешь… Собираемся.
Ратибор порылся в сундуке у окна и повытягивал груду самой разной одежды, припрятанной на такие случаи запасливым Волком.
– В нашем на улицу носа казать нельзя. – кинул он другу прохудившиеся на коленях портки. – Оружие и броню тоже надо оставить. Не хватало еще по глупости налететь.
– Мне не привыкать! – весело усмехнулся Микулка, меняя сапоги на здорово стоптанные лапти. – Для меня эта одежка словно родная! Чуть по лучше у нас в селе только по великим праздникам…
Ратибор напялил на голое тело безрукавку из медвежьей шкуры, здорово пахнущую слежалой псиной, брезгливо влез в мешковатые портки из грубой холстины и неумелыми руками стал обкручивать вокруг ног лапотную бечеву.
– Тьфу ты! – расхохотался Микулка, глядя на неуверенные движения соратника. – Давай помогу! Ты что лаптей в жизни не видывал?
– Тятька босым заставлял ходить… – чуть приоткрыл завесу своего туманного прошлого стрелок. – А потом я себе сапоги эээ… справил. Такие вот дела.
Микулка смеясь помог другу, влез в простую серую рубаху под цвет драных порток и они собрались уж было выйти на улицу, но Ратибор в последний миг безнадежно махнул рукой.
– Не могу… – качая головой вымолвил он. – Без оружия словно голый, честное слово. Надо хоть кинжал прихватить, его сильно не видно.
– Погоди! – заговорщецким голосом остановил его паренек. – Я тут короб с инструментом видал. Там как раз пара неплохих ножей. Да вот он.
Ратибор порылся в дощатой коробке и на стол легли два ножа – один для резьбы по дереву, а второй для резки кож. Длинный плотницкий нож при известной сноровке можно даже швырнуть, а кожевенный хоть и не длинней пальца, но им без труда бриться можно, а уж если по горлу, то улыбка будет во всю шею. Микулка швыряться ножами выучен не особо, потому завернул в тряпицу бритвенно-острое лезвие, а другу придвинул тяжелый плотницкий тесак с неудобной ручкой.
– Так лучше. – убедительно сказал он. – Все же не оружие, если что. Просто два мужика с инструментом. Кинжал больших денег стоит, к нашей нынешней одежке он просто никак.
– Согласен. – пристраивая нож в портки за спиной, кивнул Ратибор и первым толкнул дверь на улицу.
Сначала можно было подумать, что в городе ничего не изменилось – все работало, крутилось, двигалось. Так же суетился рабочий люд, уличные мальчишки норовили где-нибудь что-то стянуть, гудела базарная площадь, скрипели повозки, фыркали кони. Жизнь, как ей и положено, поддерживала сама себя, ведь даже в самое худое время нужно есть, пить, думать о малых детях.
Но тут же в глаза бросались и перемены, от которых по телу пробегал нехороший тревожный холодок. Повсюду виднелись пешие польские дозорные, закованные в булатные пластины доспехов, стояли по трое-четверо, стараясь держать друг друга в пределах видимости. Наконечники копий недобро сверкали в лучах золотистого солнца, отчего становились похожими на грозное огненное оружие древних Богов. Необычно высокие щиты округло прикрывали крепкие тела привычных к боям воинов, гулявший по улицам ветерок уныло утыкался в их незыблемую, как скала, проклепанную сталь. Тяжелые, полностью закрытые пехотные шлемы надежно скрывали невидимые сквозь прорези головы, делая дозорных похожими на жутковатых панцирных чудищ. Они и стояли как чудища, как замершие перед рывком к жертве пауки, неподвижные, смертоносные и опасные.
Звуки города, казавшиеся в доме привычными, тут словно карабкались через густой ворох соломы – люди на улицах не галдели, меж собой старались говорить шепотом, а верхом можно было увидать только разодетых польских всадников с ниспадающими на плечи белоснежными плюмажами. У киевлян же оружия не видать, наверно запретили высочайшим указом.
– Все изменилось… – упавшим голосом шепнул Микулка. – Надо побыстрее узнать про новые указы, а то сразу попадемся как чужаки.
– Сворачивай к рынку. – коротко ответил стрелок.
На рынке пеших дозорных было больше, хотя стояли они как незыблемые скалы вокруг колышущегося людского моря – старались не соваться в народную гущу. Но несмотря на нарочитую осторожность поляков, торговля велась до неприличного тихо и все кругом выдавало присутствие захватчиков, даже если не замечать медленно поворачивающихся по сторонам шлемовых щелей дозорных. Оружейные ряды пустовали, на скотных не видать ни одного боевого коня, а среди несчастных костлявых кляч не было ни единой, способной стать под седло.
Кур продавали у самого края, Микулка достал припасенные монетки и выбрал двух петухов – черного и белого – да крупную рыжую курицу, безразлично моргавшую кожистой пленкой.
К удивлению витязей, всегда болтливые торговцы старательно обходили в разговорах польскую власть, а друг на друга и покупателей поглядывали с нарочитой осторожностью, даже с тенью нехорошего подозрения. Никого из знакомых Ратибор не разглядел и друзья медленно направились в гору, где издавна стояло Перуново капище.
А в это время, с Пекарской улочки на базар, вышел пятидесятилетний купец Перемыха с двумя молодыми женами. Был он купчишкой средней руки, особым златом не ворочал, но трудился усердно, жен не обижал, любил, баловал, но средь соседей слыл жадноватым и необщительным. Эдакий, сам себе на уме. Купцы его ранга имели и по три жены, и по четыре, а этот не только двумя ограничился, но и в конюшне всего три коня, да кобыла тележная, из прислуги кухарка, водонос да два истопника. Прижимистый такой мужичок. Хотя на одежду и сыть не скупился, кафтан носил солидный, под стать почтенному возрасту, всегда красный, шитый золотом, на шапке мех соболиный, а жены все в шелках да в жемчугах заморских.
