Вход в него был забит, и Илья хотел было пройти мимо, – но перед этим спросил дворничиху, разбивавшую лед на тротуаре. Она ахнула со всего маху пешней, отломила кусище льда и сказала, вытерев пот на красном лице: «А тута, милый, как во двор свернешь, если, не дай бог, шею не свернешь, так налево – дверка, там твоя наука заседает, – и, размахнувшись, опять ударила пешней, проворчав вслед: – Думают, думают… А чиво думают – сами не знают… уже все мозги продумали!.. придумали б лучше что, чтоб лед силом не долбать…»
Окна института выходили на небольшой дворик. Во дворике вытянулись столбами из сугробов старые продрогшие липы, стояли занесенные грязноватым снегом детские грибочки, под снегом означивался ящик песочницы. Он нашел дверь, к которой вела утоптанная дорожка, открыл, – прошел по темному коридору, заваленному ржавыми приборами, похожими на разобранные стиральные машины и холодильники. Свернул в светлый коридор, – здесь по стенам были развешаны плакаты и стенгазеты с улыбающимися научными работниками, весело разгребавшими кучи мусора во время субботника. Справа и слева находились обитые дерматином двери, – одна дверь его особенно заинтересовала – она была обита железом, с кодовым замком, с кнопочкой и надписью: звонить сюда! Он прошел прямо и остановился перед дверью, на которой висела табличка: директор т. Татев. Он постучал и вошел.
Его встретили на пороге, чуть не раскрыв обьятия, с радушной улыбкой и даже слушать не захотели с каким он делом пришел, а сначала усадили в кресло и долго рассматривали в фас и профиль.
«Какой приятный, обходительный человек – Татев!» – подумал Илья и объяснил цель своего посещения.
– Молодой специалист? Ни слова больше! Отлично! Отлично! – Татев стал потирать руки от удовольствия. – Нам как раз позарез нужны молодые мозги, у нас масса проблем! Масса! – Татев покачал головой, показывая, какие это сложные, посильные только молодым, энергичным людям проблемы. – Есть к чему приложить свои силы, есть над чем поработать головой, – он постучал себя по лбу. – Наш институт занимается глобальными, глобальнейшими! экологическими проблемами… Может быть, – он игриво улыбнулся, как бы снисходя к слабости молодого специалиста, – может быть, и в море сходите… Но не сейчас! не сейчас! Два-три года испытательный срок – проявите себя, зарекомендуете – тогда… А в общем, вам крупно повезло, что вы попали именно к нам! Да-с! Повезло!
Илья был обласкан, его потрепали по плечу. Директор лично отвел его в комнату, где ему предстояло работать ближайшие годы.
– Вот ваш стол, вот стул, – радостно сказал Татев. – Познакомьтесь… – он обернулся к сидевшим в оцепенении, наподобие статуй, сотрудникам. – Ваш новый сосед. Он будет здесь работать. – Татев сделал ударение на первом слове, потом, подумав, поправился и повторил эту фразу, сделав ударение на втором слове, потом на третьем и наконец на последнем:
– Он бу́дет здесь работать! Он будет зде́сь работать! Он будет здесь рабо́тать!
Илья сел на свое место, сложил руки на столе и посмотрел на дверь, в которую вышел Татев. В комнате повисла тишина, в Илью, как будто даже с некоторым суеверным страхом, уставилось несколько пар глаз, как бы не понимавших: как такое чудо могло произойти, как вообще хоть что-то могло произойти, – никого не было и – раз! – кто-то сел. Потом, привыкнув к его присутствию, от него с равнодушием отвернулись и снова – словно окаменели. Долгое время никто не подавал ни звука, все сидели неподвижно, глядя перед собой, ни один мускул не дрогал на лицах, лишь радио, включенное на полную громкость, сотрясало стены и дребезжало в оконных стеклах бравурным маршем. Илья стал было подумывать, что попал в общество глухонемых, и решил, что неплохо было бы вспомнить, как общались с помощью морских сигнальных флагов на кафедре. Но когда он полностью в этом уверился, вдруг один из сотрудников (вскоре выяснилось, что это был Морозильников, самый инициативный, разговорчивый из всех, пребывавших в комнате) широко открыл большой рот и сказал хриплым томным голосом:
– А не попить ли нам чаю?
Во время чаепития Илья со всеми и перезнакомился. В этой комнате работали: во-первых, Морозильников – шатен с рыжинкой, с завитыми от природы волосами; как и все рыжие, он имел язвительный характер, – когда к нему подходил директор и говорил высоким голосом, что он делает что-то не то, он даже осмелился в лицо сказать: а вы сначала обьясните, что значит – то, а потом говорите, что я делаю не то! За этот необдуманный поступок его хотели лишить премии, но поскольку директор забыл напомнить об этой безобразной выходке, то трогать его не стали. Как определили, что директор не придал значения поведению Морозильникова? Очень просто: на следующий день история повторилась, директор вошел, спросил, получил ответ; повторилась она и на следующий день, и стала повторяться ежедневно. Илья сверял по директору часы: вошел – десять тридцать две, спросил – тридцать три, получил ответ – тридцать четыре, повращал глазами – тридцать пять, вышел хлопнув дверью – тридцать шесть! все!
Во-вторых – Эразм Багратионович, старик предпенсионного возраста, поплававший на своем веку по разным морям и океанам, побывавший во многих странах, правда, не видевший там ничего, кроме припортовых кабаков, окурков, покачивавшихся в портовой воде, и нескольких магазинов, где он успешно тратил валюту. Когда его провожали на пенсию, через несколько лет, он всплакнул, растрогавшись от радостных напутственных речей, а вокруг стояли понурые сослуживцы, но у одного, как это всегда бывает на юбилеях и иных торжествах, лицо сияло юбилейным рублем.
Также в этой комнате сидели две полные молодящиеся бабушки – Боженькина и Одуванчикова. У Одуванчиковой на полке стоял толстый том, на котором вязью было выведено: «Мохообразные и другие болотные растения». Боженькина вязала веселенькую полосатую кофточку внуку.
Рядом с телефоном сидела одна особа неопределенного возраста (ее звали Эсмеральда, впрочем, потом выяснилось, настоящее ее имя было Фрося) с заштукатуренным, насурьмленным, нарумяненным лицом, с ярко-алыми губами, накладными ресницами и веснушками, вышипанными бровями, в черном, очень дорогом парике, с длинными фиолетовыми ногтями; на столе ее временами позванивал телефон, – она поднимала трубку и медленно, тонированным под альт голосом переговаривалась с кем-то, занимавшим ей очереди, ждущим ее то у Вернисажа, то у Пассажа.
Когда Илья со всеми перезнакомился, он спросил: чем же они здесь занимаются? – на него долго смотрели, пытаясь понять, что он имеет в виду, – Илья пояснил, – тогда на него посмотрели, как на человека со странностями, а потом налили чаю и сказали только одно: пей! И он понял, что в основном, из имеющего отношение к воде, тут занимаются чаем и кофе.
Питие чая составляет в этой лаборатории отточенный до мелочей ритуал. Запирается от начальства дверь, Эразм Багратионович тянется к сахарнице (он очень любит сладкое, все зубы на сахаре потерял), Морозильников удобно разваливается на стуле, откидывается, будто это не стул, а кресло-качалка. Боженькина и Одуванчикова вынимают плюшки с мармеладом из целлофановых пакетиков, Эсмеральда элегантно подносит к губам длинную сигарету, а Морозильников шелкает импортной зажигалкой. Все этот происходит при полном молчании, только позванивает крышка закипающего чайника. Но вот чай разлит, лица потеплели, и начинается долгий, неспешный разговор, – каждое слово выговаривается степенно, со значением, и тема у разговора важная – говорят о ценах на фрукты; Боженькина и Одуванчикова сетуют, что на базаре цены невозможные; Эсмеральда спрашивает: а арбуз – это фрукт или овощ? Морозильников отвечает, что это все равно, четкой границы здесь нет. «Да! По поводу границы… – не расслышав, встревает Эразм Багратионович, – за границей – фрукты-овощи – первый сорт, бери – не хочу, так в рот и смотрят!»
