Я взял пакет, и мы с Молчуньей направились дальше. Звуки окружающего мира постепенно для меня остывали – за год отношений с Молчуньей я научился становиться глухим. Только в таком состоянии можно понять, что глухота не является ущербностью, а просто сдвигает восприятие мира. Становятся более значимыми другие вещи – цвет, объем, дуновение ветра. Более значимыми и оттого более яркими. Весь мир превращается из пыльной фанерной декорации в живой организм, в систему сложнейших взаимосвязей. Иногда, на прогулках с Молчуньей, я удивлялся, как мало полезной информации несет в себе звук. По сути, он лишь отвлекает, а вся польза от него – предупреждение об опасности. Но если бы мир был совершенен, если бы в нем не было никаких опасностей, я бы предпочел быть глухим.
На берег набегали невысокие волны, задавая ритм окружающему пространству, но одновременно с этим были у океана и другие ритмы – медленное колыхание, стробоскопическое мелькание солнечных бликов и циклопическое дыхание лунных приливов. Даже при беглом взгляде становилось понятно, что видимая масса воды существует не сама по себе, а лишь как результат интерференционного сложения всех этих ритмов. Может, так и весь мир? Может, все агрегатные состояния всех веществ – это не более чем сложения волн в неком едином поле? Рябь на многомерной поверхности вселенского океана? Мне показалось, что ученые слишком легко отказались от идеи мирового эфира.
Над нашими головами верхушки пальм шевелили листьями, переговариваясь на немом языке. Порой в этом мельтешении мне чудились знакомые знаки Языка Охотников. Они тоже подчинялись общему ритму.
«Пальмы поют на немом языке», – шевельнул я пальцами перед глазами Молчуньи.
Она улыбнулась, скорее из вежливости, но я понял причину ее отстраненности и не обиделся. Объяснить ей значение слова «петь» было не легче, чем слепому от рождения объяснить, как в ночном небе выглядят звезды.
Западный мыс клином выдавался в океан на добрых полкилометра. Пальмы скоро кончились, и мы оказались в царстве высоких песчано-глинистых дюн, поросших лохматой травой. Ветер гладил их, словно уснувших собак, огромных и верных, как в сказке «Огниво». Иногда ноги тонули в песке, отчего ощущение было, как от ходьбы по толстой пуховой перине.
Мыс кончался каменной челюстью – волны бросали себя на многорядные скалистые зубы, на лету превращаясь в вихрики белоснежной пены. Я скинул одежду и разложил ее на песке, придавив по углам камнями, чтобы не унесло ветром, а Молчунья развернула пакет и протянула мне бутерброд. Солнце клонилось к морю, в воздухе появлялись первые признаки золотистых крупинок, какие бывают перед закатом.
«Может, искупнемся сначала?» – я отложил кусок рыбы с хлебом.
Мне хотелось, чтобы Молчунья тоже разделась, я жаждал ласкать взглядом ее тело – для меня это было важно.
«Что-то не очень хочется лезть в воду, – призналась она. – Тебе не кажется, что океан сегодня немного странный?»
Ее ощущения были на несколько порядков тоньше моих, к тому же она приучила меня им доверять. Хотя, если честно, океан показался мне совершенно обычным.
«Что же в нем странного?»
«Иногда мне не хватает знаков, чтобы объяснить, – вздохнула она. – Но сейчас мне кажется, что в океане появилась странная сила, которой не было раньше».
«Как это?»
«Трудно объяснить. К примеру, ты чувствуешь радиацию?»
«Нет, конечно. У людей нет органа для ее восприятия».
«Никакого органа и не нужно. Когда мы сопровождали контейнер с радиоактивными отходами, я ощущала, как излучение повреждает клетки внутри меня. Что-то внутри меня изменялось, понимаешь?»
«Ты просто мнительная».
«Нет. Это ведь несложно проверить. Так вот, сейчас от океана исходит очень похожее ощущение. Но не такое. Океан словно может не разрушить, а только изменить клетки. Может быть, даже в лучшую сторону, но я не хочу».
«А я искупнусь», – у меня не было желания все время идти на поводу у подруги.
«Только осторожнее. Я вчера с катера видела здоровенного хвостокола».
Вот кого я точно не боялся, так это скатов. С предостережением же по поводу океана было не так все просто. На самом деле я верил Молчунье, но ничего не мог поделать с мужским самолюбием.
К моему облегчению, океан оказался точно таким, как прежде – прохладным, но ласковым. Я опустил руку в набегающую волну, ополоснул лицо и прыгнул со скалы в воду. Вынырнув, я заметил, что Молчунья устроилась на камне возле кромки прибоя и глаз с меня не спускает. Похоже, ее заклинило, иногда такое бывало.
Наплававшись вдоволь, я протиснулся между скал и взобрался на камень к Молчунье.
«Пойдем, поедим», – она шевельнула пальцами.
Идея была хорошей, потому что после заплыва аппетит у меня разыгрался не на шутку.
После еды Молчунья, раздевшись до плавок, легла на подстилку и подставила спину солнцу. Оно опустилось довольно низко, но все еще обжигало. Я лег рядом, прижавшись щекой к плечу подруги.
«От тебя пахнет полынью», – показала она.
Я не хотел отвечать, потому что ощущал приближение ни с чем не сравнимого состояния, когда знаки немого языка уже не нужны. Иногда такое бывало, перед близостью или сразу после нее. Охваченные единой эмоцией, мы с Молчуньей понимали друг друга без языковых протезов, словно вливаясь друг в друга и становясь одним существом.
Кажется, она поняла мое состояние – ее ладонь легла мне на затылок и взъерошила короткую стрижку. Я подкрался губами к кромке волос за ее ухом и зажмурился от наслаждения, целуя жаркую, пропитанную солнцем кожу. Ветер был с нами третьим, но я не стеснялся его. Он волнами пробегал по нашим телам, ласкал их, словно огромный кот, которого можно чувствовать, но невозможно увидеть.
Молчунья напряглась, прижимая меня к себе, грудь ее стала вздыматься чаще. Я тоже разгорался, словно кувыркавшийся с нами ветер раздувал во мне пламя. Сдерживаться дальше не было сил, и я, стянув с подруги майку, пробежал губами по ее животу, поднимаясь выше и выше, до самой шеи. В голове закружилось, и мне казалось, что мы вдвоем парим в бескрайнем пространстве.
Я стащил с себя и с нее остатки одежды, и мы прижались друг к другу. Мы какое-то время играли, не давая губам соединиться, а потом, изнемогая от страсти, слились в поцелуе.
Казалось, остановить нас уже невозможно, как нельзя погасить раздуваемый ветром пожар, но, к моему удивлению, Молчунья вдруг решительно меня отстранила.
«Я не могу», – она шевельнула пальцами и мотнула головой.
«Что случилось?»
«Не знаю. Ты горький».
«Ты вбила себе в голову неизвестно что, – расстроившись, я сел на подстилке. – У тебя паранойя».
«Нет. Ты жил на материке, а я на острове. Вокруг меня всегда был океан, и я знаю, как он меняется».
«Но я здесь при чем ?»
