– Научите каким-нибудь тайным боевым приемам, что ли? – не удержалась от колкости Нюта. – Чтобы ваш зверь сожрал меня не сразу, а как следует развлекся?
– Зачем ты так? – Мура поджала губы. – Я ведь тоже живу здесь и заинтересована в том, чтобы ты победила. Разумеется, никаких тайных приемов я не знаю, зато могу объяснить, как лучше вести себя на поверхности. Да и здешние места мне знакомы, я ведь до Катастрофы жила недалеко отсюда. А знать предстоящее поле боя – уже немало.
– Да, мне уже рассказали в двух словах про Зоопарк, – кивнула Нюта.
– Ну, Зоопарк-то от нас не так уж близко. Если ты и доберешься туда, то лучше обойти его стороной. Вот как это лучше сделать, я и расскажу.
Это «если и доберешься» неприятно царапнуло слух. «Все-таки она тоже не верит, что у меня что-то получится», – тоскливо подумала девушка и, неожиданно для самой себя, спросила:
– Вы очень скучаете по прежней жизни? Несмотря на все опасности, там, наверху, очень красиво.
В глазах у Муры заплескалась тоска.
– Не напоминай мне об этом, девочка! Тебе и всем, родившимся после, куда легче – вы просто не знаете и никогда не узнаете то, что мы, старшие, потеряли навсегда. Взять хоть запах талого снега перед весной… Даже те, кто теперь поднимаются на поверхность, уже не могут это узнать – какие в противогазе запахи! Нельзя снять перчатку и зачерпнуть снег ладонью, такой белый и пушистый! Этого даже не объяснишь. Теперь, говорят, снег идет черный, радиоактивный. Один из тех, кто видел, даже песню про это написал – о том, как падает черный снег. Попроси Вэла спеть, он ее знает… А ветер! Знаешь, всякий раз, когда дул западный ветер, со мной творилось что-то странное. Я становилась просто комочком нервов, восприятие обострялось настолько, что я вздрагивала от малейшего шороха и звука. Со мной невозможно было разговаривать. И все думали, что это связано с женскими циклами… О, если бы они были правы! Тогда эти мои странности, эти внезапные перепады настроения можно было бы предсказать заранее. Но нет, это просто дул западный ветер. Мужчинам этого не понять, они не такие восприимчивые. А я даже здесь, под землей, чувствую, когда наверху ветер дует с запада.
Нюта вспомнила, что иногда и на нее тоже нападали приступы беспричинной хандры и нервозности. «Получается, это ветер виноват? Западный, а может, какой-нибудь другой?» Она даже стала немного сочувствовать сидящей рядом женщине.
– Как счастливы, наверное, были все, кто жил наверху! – вздохнула она.
Странно, но на Муру этот ее всплеск произвел обратный эффект.
– Не скажи, – пробормотала она. – Во-первых, большинство из нас тогда не ценило своего счастья. Тратили время на всякую ерунду, суету, препирательства по пустякам. И ведь были прозорливые люди, которые предсказывали Катастрофу, но мы вроде и верили, и нет. Играли с этой мыслью. Если б знать наверняка, что это случится, я бы относилась к своей жизни гораздо серьезнее. Но теперь, увы, ничего не вернешь. Мне теперь кажется, что жизнь наверху в последнее время становилась все более неестественной. С одной стороны, всяких вещей, шмоток, косметики, бытовой техники, даже еды производилось куда больше, чем реально было нужно людям. С другой – некоторые жили на грани нищеты и почти голодали. А какие глупости всерьез волновали меня и подруг – вспомнить тошно! У тебя вот когда-нибудь были сапоги?
– Солдатские, что ли? – удивилась Нюта.
Мура негромко рассмеялась:
– Вот видишь! Ты даже не знаешь, что такое женские сапоги. Мягкие, красивые, удобные, на каблучке. А мы каждый сезон покупали себе новые, а старые выбрасывали. Не потому, что они уже сносились, просто в один сезон было модно… – она рассеянно пощелкала пальцами, подбирая определение, – правильно, прилично, необходимо для того, чтобы тебя уважали и считали красивой и современной… одним словом, сегодня модно носить сапоги со стразами, это такие маленькие блестящие камешки, завтра – с вышивкой, а послезавтра – с пряжками. И ведь все искренне верили, что только так правильно, нам это внушали со всех сторон. Как будто ты неполноценная, если на тебе сапоги из коллекции прошлого сезона. Поэтому я не удивляюсь, что все кончилось крахом. Теперь вот люди опять рады, если есть хоть пара целой обуви. Вспомнили, что вещи – это не главное в жизни. Хотя, конечно, – вздохнула она, – в прежней жизни было придумано много полезного. Взять хоть одноразовые носовые платки.
У Нюты, впрочем, создалось впечатление, что Мура сокрушается как-то неискренне.
– А что, по-вашему, главное в жизни? – спросила она.
– Ну, на это даже я тебе так сразу не отвечу. Об этом лучшие умы на протяжении веков думали, и то никто толком не знает. Все относительно. В целом – выжить. Для муравьев – сберечь муравейник и продолжить свой род. Для нас – развиваться, совершенствоваться, раскрывать свои уникальные способности. Сберечь накопленные до нас знания, а по возможности, и приумножить. Тем же занимаются брамины в Полисе. Я бы охотно перебралась туда, но они почему-то считают нас чуть ли не шарлатанами. Возможно, просто конкуренции боятся. Впрочем, я бывала в Полисе, и Вэл тоже, у нас есть там знакомые. Кстати, Вэл вообще думает, что здесь, в метро, условия для людей духа даже лучше, чем на поверхности. Потому что меньше соблазнов. Детей заводить он не хочет, говорит, что не желает плодить себя в этом мире. Впрочем, один прокол у нашего красавца все же случился, но он делает вид, что никакого отношения к этому не имеет.
Слушая Муру, Нюта наконец осознала, кого напомнил ей Вэл. У Машиною сына были такие же, чуть навыкате, глаза и те же светлые кудри.
– А на что Вэл живет? – спросила она.
– Он легко относится ко всему – была бы еда, и хорошо. Когда нечего есть, устраивает концерты – поет песни под гитару. Он очень талантливый, и голос у него красивый, а людям всегда нужно какое-то развлечение. Они чуть ли не последнее готовы отдать, если найти ключик к душе. Вэл знает, что здесь лучше петь какие-нибудь героические баллады, чтобы вернее растрогать слушателей, а вот на Ганзе, где народ сытый, хорошо принимают песни про любовь. И хотя мы, конечно, стараемся этого не афишировать, – Мура понизила голос, – но Вэлу случалось бывать и в Рейхе, на Пушкинской, у него там много знакомых. Фашисты предпочитают слушать песни на стихи Киплинга, был такой поэт, он во главу угла ставил белого человека, который преобразует мир под себя. Еще там уважают всякую мистику, героические марши, но немало ценителей и просто сентиментальных песенок. Вэл вообще считает, что искусство не знает границ и должно быть выше политики.
Нюта хотела расспросить поподробнее о фашистах, которых ей довелось видеть на Белорусской, но потом передумала. Вряд ли это именно та информация, которая необходима ей в первую очередь. А если через день-другой она все же погибнет, тем более неважно, успеет ли она до этого узнать, кто такие фашисты и почему о знакомстве с ними нужно говорить потише.
Мура заметила, что девушка выглядит усталой, и ласково погладила ее по плечу.
– Тебе надо отдохнуть. Ступай к себе и подумай обо всем. А к нашему разговору мы скоро вернемся.
