Но университеты Лоренцо не ограничивались гуманитарным знанием. Ему нравилась охота — конная и соколиная, а также веселая мальчишеская игра в мяч «без правил» — отдаленный прообраз современного футбола. Он был физически развит, умен, энергичен — прирожденный лидер. Во время конных прогулок Лоренцо нравилось быть запевалой в хоровом исполнении различных сальных куплетов, которые он нередко с большим остроумием подгонял под мотивы текущего дня. Все эти таланты Лоренцо — не просто объяснимая гипербола, к какой часто прибегают, говоря о молодости великого человека. В том самом возрасте, когда отец начал доверять ему различные дипломатические миссии, Лоренцо уже сочинял свои первые стихотворения. В отличие от правильной латыни, которую предпочитало большинство, Лоренцо писал на тосканском диалекте. К семнадцати годам он достиг такого владения языками, что мог уверенно утверждать: «На тосканском можно описывать предметы и выражать чувства не хуже, чем на латыни». Тосканский — тот же флорентийский диалект, возможности которого впервые продемонстрировал Данте, зерно, начинавшее прорастать общеитальянским языком; иные из стихотворений, написанных Лоренцо де Медичи в зрелом возрасте, отличаются уровнем, который позволяет включить их в канон ранней итальянской поэзии.
В том, что Лоренцо де Медичи уже в ранние годы проявил себя человеком ярким, сомнений быть не может, хотя, на удивление, внешность у него, как свидетельствуют многочисленные портреты, была как раз самая заурядная. В этом смысле Лоренцо — типичный Медичи. Его землистого цвета лицо было, можно сказать, просто уродливым. Жидкие, разделенные посредине волосы ниспадали на плечи; под нависающими бровями скрывались глаза с набрякшими, как у отца, веками. Острый подбородок, выпячивающаяся нижняя губа, нос же широкий и приплюснутый, так что Лоренцо был фактически лишен обоняния — хотя это, возможно, объясняется тем, что другие чувства у него были, напротив, развиты исключительно, что проявляется и в его эстетических суждениях, и в поэзии. Лоренцо был неуклюж, высок, мощно, но непропорционально сложен, и лишь пальцы у него были длинные и тонкие. Как пишет Гвиччардини, «голос (у Лоренцо) был пронзительный и неприятный, ибо говорил он в нос. Тем не менее фактом остается то, что он нравился женщинам». В общем, это был человек, чья внешность обманчива.
Эти контрасты фигурируют в самых различных описаниях Лоренцо. По словам Макиавелли, «наблюдать его то в моменты скорби, то в моменты радости означало видеть в нем две ипостаси, связанные невидимыми нитями». Похоже, загадка характера Лоренцо интриговала многих проницательных наблюдателей. Его друг, поэт Анджело Полициано, вспоминает день, проведенный в обществе Лоренцо: «Вчера все мы сели на лошадей и уехали из города, весело распевая разные песенки. Время от времени останавливались, чтобы поговорить серьезно о серьезных, святых вещах, дабы напомнить самим себе, что сейчас Великий пост». Остановились попить. Полициано отмечает «тонкий юмор», которым Лоренцо оживляет общую беседу. Весь вечер молодые люди читали вслух святого Августина, затем «чтение перешло в музыку» и танцы. Первым, кого Полициано увидел наутро, был Лоренцо, отправляющийся на мессу. Так прошли двадцать четыре часа в его обществе.
Насыщенно, надо сказать, провели время, но безудержная скорость не замедляется, стремительные скачки настроения продолжаются. Молодые люди из высшего флорентийского общества жили в то время веселой беззаботной жизнью. Один из приятелей Лоренцо (тот был в отъезде) в письме к нему описывает такую сцену: «Весь город в снегу, что для иных — досада, потому что надо сидеть дома, а для нас радость». В два часа ночи, вооружившись факелами, играя на трубах и флейтах, группа молодых людей отправляется пропеть серенаду девушке, с которой один из них помолвлен. Одновременно они обстреливают снежками ее балкон. «То-то было восторга, когда одному из нас удалось угодить ей прямо в лицо, которое сделалось белее снега!.. А Мариетта, чья ловкость не уступает красоте, начала, в свою очередь, бросать снежки в нашу сторону, и все это под звук труб и общего веселья в ночи».
Сегодня эта сцена ничуть не утратила своих оригинальных красок. В качестве иллюстрации к этой сцене биограф семейства Медичи Дж. Ф. Янг приводит строки из стихотворения Лоренцо:
Quant'e bella giovinezza Che si fugge tuttavia. Chi vuol esser lieto, sia Di doman non c'e certeza (О, как прекрасна юность, И как же она преходяща. Не трать времени на унынье, Кто знает, что ждет тебя завтра).
Это поэзия отражений: отражение самой сцены и отражение характера Лоренцо. Если «невидимая нить», связующая «две ипостаси», действительно существует, то ее можно нащупать в этом двуедином образе: действие и отражение.
Подобно своему деду, Лоренцо постепенно обрел глубокую любовь к платоновской философии с ее представлением о мире как о сне, хоть и сотканном из безупречных абстрактных идей. Красота этой философии неотразимо привлекала Лоренцо, возбуждая его творческий импульс. Правда, Фичино как-то проницательно заметил, что Лоренцо не столько верит в Платона, сколько использует его — хотя не исключено, что использует не просто в творческих целях. За всем этим, за вспышками яркой, но пустотелой энергии, угадывается некоторая отрешенность, намек на почти философическое раздумье, беспечный оптимизм, случайные вспышки самоотверженной отваги.
Коль скоро дело касалось Лоренцо, Пьеро ничего не оставлял на волю случая и за два года до смерти занялся матримониальными перспективами своего старшего сына. Ведущие семьи Флоренции всегда скрепляли свой союз брачными узами, и Пьеро даже пообещал Луке Питти, что женит Лоренцо на одной из его дочерей, дабы поспособствовать единству города. Но от этой идеи пришлось быстро отказаться по двум причинам: во-первых, Пьеро узнал, что Питти участвует в заговоре и настаивает на его убийстве, а во-вторых, после провала переворота, когда Питти проявил себя как жалкий трус, граждане Флоренции стали относиться к этому некогда всесильному вельможе с откровенным презрением.
Пьеро был реалистом и нарушил свое обещание, но нарушил он одновременно и старую флорентийскую традицию женить сыновей на девушках из ведущих местных семей; вопреки ей он решил поискать невесту своему сыну и наследнику подальше. Правда, Пьеро был слишком болен, чтобы разъезжать самому, так что разведывательную работу взяла на себя его жена Лукреция. Под предлогом свидания с братом, Джованни Торнабуони, она отправилась в Рим, откуда писала о впечатлении, произведенном на нее шестнадцатилетней Клариссой Орсини, девушкой, которую Пьеро намечал в жены Лоренцо: «Она довольно рослая, с матовой кожей. Хорошо воспитана, умеет вести себя. Правда, ей недостает образования, какое дают у нас, во Флоренции, но это дело поправимое... Лицо полноватое, но миловидное... О груди ничего сказать не могу, ибо римлянки ее скрывают, но вроде сформирована неплохо... В общем, девушка выше среднего, хотя с нашими дочерьми не сравнишь». Таков был типичный отчет, предшествующий браку, только Лукреция все же добавила: «Если Лоренцо она понравилась, он сам тебе об этом скажет».
Правда, слова словами, а выбора у Лоренцо фактически не было; у Пьеро были свои планы, и, обручив сына и наследника с римлянкой, он явно бросал вызов Флоренции. Рим считался глубокой провинцией, флорентийки же видели в себе новых римлянок, наследниц матрон Древнего Рима. Выходит, женитьба на девушке из Рима означает, что флорентийские семьи недостаточно хороши. В то же время невозможно отрицать, что Орсини — старая и уважаемая римская семья, она живет в роскошном замке, на берегу озера Браччано, в двадцати милях к северо-западу от Рима, а также имеет крупные земельные владения в окрестностях Неаполя. Но главное, Орсини располагают собственной и довольно внушительной армией. Пьеро хорошо усвоил уроки недавнего бунта во главе с Лукой Питти и твердо решил, что отныне, когда Медичи понадобится пустить в ход военную силу, они не будут зависеть от посторонней помощи — пусть все считаются с ними самими.
