В конце августа Подруге удается покинуть Петроград. Она направляется в Финляндию. Но и в пути поддерживает связь с Семьей, и уже вскоре в Тобольске Аликс все знает о злополучном Анином путешествии. Дневник царицы:
«Сентябрь. 7… Аня… была схвачена в Гельсингфорсе и попала на «Полярную Звезду».
Да, 20 августа Вырубову выслали на поезде из Петрограда в Финляндию (в этом же поезде ехали генерал Гурко, врач Бадмаев и другие). Толпа революционных солдат и матросов окружает поезд в Гельсингфорс: кто-то пустил слух, что в поезде – великие князья. «Дайте нам великих князей! Дайте Романовых!» – неистовствует толпа.
Какова ненависть! Блок был прав: будущее Семьи могло быть прочитано уже тогда, в дни Временного правительства. Гельсингфорский Совет арестовывает Аню, ее отправляют на «Полярную Звезду», где обосновался Центробалт – революционные матросы. Ее сажают в трюм, кишащий паразитами. По заплеванной, в окурках, палубе ее водят на допросы в ту самую гостиную, где когда-то они играли на рояле… Ее мать отправляется к Троцкому. Руководитель могущественного Петроградского Совета, он один мог повлиять на балтийских моряков – «красу и гордость русской революции». Троцкий внял просьбе. «Краса и гордость» отпускает Аню.
Судьба белой царской яхты… Пишет восьмидесятилетний Ф. Г. Пичиенко:
«Мой дядя был офицером на этом судне – на яхте «Полярная Звезда»… После революции он вместе с яхтой благополучно остался в спасительной Финляндии, где и умер… Уже после войны «Полярную Звезду» из Финляндии пригнали в СССР, и царская яхта служила мишенью для флотских стрельб на Балтике». Так что расстреляли и царскую яхту тоже.
Аня возвращается в Петроград. И снова она в переписке с царицей.
Элегические письма Аликс:
«Милая, родная моя… Да, прошлое кончено, благодарю Бога за все, что было, что получила – и буду жить воспоминаниями, которые никто у меня не отнимет. Молодость – прошла… Мои близкие все далеко-далеко… Окружена их фотографиями, вещами… халат, туфли, блюдечко, образа… Так хотелось что-нибудь послать тебе, да боюсь, пропадет…»
«Ты знаешь, что душой и сердцем я с тобою, разделяю все твои страдания и молюсь за тебя горячо… Погода переменчива: мороз и солнце, потом тает и темно… Ужасно скучно для тех, кто любит длинные прогулки и кто их лишен… Как время летит… Скоро будет девять месяцев, что я со многими простилась… и ты одна в страданьи и одиночестве… Все здоровы, исключая мелких простуд, иногда колено и ручка пухнет. Но слава Богу, без особых страданий. Сердце болело последнее время. Читаю много, живу в прошлом, которое так полно богатых, дорогих воспоминаний… Не падай духом, хорошо бы послать тебе что-нибудь съедобное…»
«Альбомы все оставила в сундуке, грустно без них, но лучше так, а то больно смотреть, вспоминать… Есть вещи, которые отгоняю от себя, убивают оне, слишком свежи еще в памяти… Что впереди не догадываюсь… Господь знает – и по-своему творит… Ему все передаю… Вяжу Маленькому теперь чулки, он попросил пару: его в дырах, а мои толстые и теплые… Как зимой прежде вязала помнишь? Я своим людям все теперь делаю: у папы брюки страшно заштопаны, рубашки у дочери в дырах, у мамы масса седых волос. Анастасия очень толста, как Мария раньше была – большая, крупная до талии, потом короткие ноги – надеюсь, что растет еще. Ольга худая, Татьяна тоже, волосы у них чудно растут, так что зимой без шали бывают… Вспоминаю Новгород и ужасное 17 число… И за то тоже страдает Россия, все должны страдать за то, что сделали, но никто не понимает…»
(«17 число» – день убийства Распутина. Она уверена: большая Романовская Семья и большая страна получили революцию как наказание за «17 число», но… «никто не понимает…»)
Написав о духовном пастыре, который убит, она пишет о заточенном пастыре страны – царе, который предан: «Он прямо поразителен, такая крепость духа, хотя бесконечно страдает за страну… Какая я стала старая, но чувствую себя матерью страны, и страдаю как за своего ребенка и люблю мою Родину, несмотря на все ужасы теперь и все согрешенья… Ты знаешь, что нельзя вырвать любовь из моего сердца, и Россию тоже… Несмотря на черную неблагодарность Государю, которая разрывает мое сердце… Господи, смилуйся и спаси Россию…»
Неукротимая энергия Подруги… Урок могущества Троцкого не прошел даром. Она продолжает налаживать связи с новым миром. На этот раз – с великим пролетарским писателем – Горьким!
Бедная Аликс с ее принципами никак не может понять новых знакомств Подруги. Она клеймит Горького в своих письмах. Но Аня знает: новые времена, новые имена. И эти новые имена могут ей пригодиться в ее опасном деле.
Она по-прежнему не оставляет «покинутую всеми Царскую Семью». Она действует.
С нетерпением ждет она известий от некоего Бориса Соловьева, которого отправила в Тобольск сразу вслед за Семьей.
В Доме Свободы наступает эра комиссара Панкратова. «Маленького человека», как насмешливо будет звать его Николай.
– Вы сами так много испытали, вы сумеете выполнить свою задачу с достоинством и благородно, как и подобает революционеру. Вы и вверенная вам охрана будете сторожить и охранять бывшего царя и Семью, пока участь его не решит Учредительное собрание, – напутствовал его Керенский.
14 лет в одиночном заключении в Шлиссельбургской крепости просидел революционер Панкратов, потом путешествие в сибирскую ссылку, этапы под суровым конвоем, поселение в Вилюйске… И вот он – надзиратель над царем!
В отличие от императрицы деликатный Николай безукоризненно вежлив с комиссаром. Но главным содержанием их бесед постепенно становится просьба (точнее, мечта) Николая: «Ну почему вы не отпустите нас погулять в город? Неужто вы боитесь, голубчик, что я убегу?»
Панкратов записал весь этот разговор. «Маленький человек» не ощущает скрытой насмешки. Он отвечает серьезно:
– У меня нет в том ни малейшего сомнения, Николай Александрович. И вообще, попытка побега только ухудшила бы положение – и ваше и вашей семьи (все-таки – предупреждает, на всякий случай!).
– Ну так в чем же дело, милостивый государь? Я уже бывал в Тобольске в дни своей юности, я помню, это очень красивый город, и мне так хотелось бы осмотреть его – вместе с семьей.
Но комиссар не разрешает прогулку.
Из дневника: «На днях Е. С. Боткин получил от Керенского бумагу, из которой мы узнали, что прогулки за городом нам разрешены… Панкратов, поганец, ответил, что теперь о них не может быть речи из-за какой-то непонятной боязни за нашу безопасность…»
Панкратов не хотел огорчать царя. Он не объяснил ему «непонятную боязнь»: вся его канцелярия была завалена письмами, телеграммами со всех концов России. С угрозами и похабщиной. Посылали гнусные изображения царицы и Распутина. И что особенно тревожило комиссара – немало писем было из Тобольска. Солдаты, ушедшие с фронта, слонялись по городу. Голодные и ожесточенные – «которые из-за царя кровушку проливали»… Нет, он не мог выпустить Семью в город.
И за это Николай его не любил.
