Кабинет начальника московского управления НКВД: лепной потолок, стены с барельефами, венецианские окна. В середине 30-х годов в этом кабинете сидел седой, представительный Реденс. И был расстрелян. На его место сел вечно пьяный Заковский с багровым носом и безумными глазами, не знавший иного наказания, кроме расстрела… И был сам расстрелян. В начале 1939 года в кабинете появляется садист Петровский — через три недели застрелился. Сменил его Якубович — арестован на следующий же день, расстрелян. На два дня появился Карутский — в первый день представился, во второй застрелился. Был назначен Коровин, быстро исчез. Пришел Журавлев — вызван к Берии, не вернулся.
Какая-то ускоренная съемка. Так бегает Глупышкин в немых фильмах… Появлялись, мелькали, исчезали… И все время убивали — они, их…
Несостоявшийся финал триллера
Но был ли воистину откат террора?
Действительно, после снятия Ежова аресты носят как бы единичный характер. Но каковы эти единицы! В 1939–1940 годах арестовали нескольких гениев — режиссера Всеволода Мейерхольда, писателя Исаака Бабеля, ученого Николая Вавилова. Были арестованы лучший журналист советской России Михаил Кольцов и блистательный поэт-авангардист Даниил Хармс…
Случайный набор имен? У Хозяина не бывало случайностей. Ставшее доступным дело Бабеля раскрывает прелюбопытнейшую историю.
Бабеля заставляют признаться, что он был членом подпольной троцкистской группы, куда его завербовал писатель Илья Эренбург. В списке этих «подпольщиков-террористов» знаменитые деятели культуры: Леонов, Иванов, Катаев, Олеша, Эйзенштейн, Александров, Шмидт, Михоэлс, Утесов и так далее… Да, готовился новый грандиозный процесс. Он задумывался еще при Ежове, но Хозяину, решившему убрать слугу, приходит в голову испытанная мысль — включить в финал триллера… самого Ежова, как прежде Ягоду. Он любил связывать процессы — ему нравились романы с продолжением. Бабель был хорошо знаком с Ежовым — и в деле появляется «покойная жена врага народа Ежова»…
В рамках намечаемого процесса в Ленинграде был арестован Мейерхольд. В тот вечер он долго сидел у своего знакомого — артиста Гарина. И когда Мейерхольд вышел, Гарин в окно увидел, как три крысы в полусумерках белой ночи перебежали ему дорогу…
Есть показания свидетелей, присутствовавших при допросах Мейерхольда. Великий режиссер лежал на полу со сломанным бедром, с разбитым кровоточащим лицом, и следователь мочился на него… Ему приписали участие в троцкистской организации и шпионаж в пользу сразу четырех стран: Японии, Англии, Франции и Литвы. В стенограммах допросов Мейерхольда фигурируют имена Пастернака, Шостаковича, Олеши и Эренбурга — действующих лиц намечаемого небывалого спектакля.
Да, Хозяин не думал останавливаться и после Ежова. Закончив разгром партии, армии и советской верхушки, он логично задумал нанести последний удар — по культуре. Но массовые истребления были более невозможны — страна истощилась, и Вождь, регулируя Священный огонь, заменял количество качеством. Процесс должен был касаться имен, которые знала вся страна, — чтобы раз и навсегда все поняла позволяющая себе шепотом фрондировать творческая интеллигенция, чтобы затвердила она на веки вечные урок, уже выученный и партией, и армией…
Но видимо, наблюдая за следствием, он усомнился в возможности участия Бабеля, Мейерхольда и прочих в задуманном процессе. Он не мог полагаться на этих странных людей. Например, уже все признавший Бабель 10 октября 1939 года отказывается от своих показаний… И Хозяин понял: эти нервные великие художники опасны, ибо возбудимы и непредсказуемы, на них нельзя положиться!
Он разочаровался в актерах, и спектакль не состоялся. И Бабеля, и Мейерхольда, и Кольцова попросту расстреляли, получив от них нужные показания, и продолжили поиск новых достойных исполнителей в финале триллера… Но помешала война.
В дни следствия жена Мейерхольда, актриса Зинаида Райх, писала письма Сталину, ходила по Москве, рассказывая о несправедливости. Это был бунт — и реакция последовала… Убийцы проникли в ее квартиру через балконную дверь. Убивали садистски, кололи долго — 17 ножевых ран. Она безумно кричала, но никто ей не помог, люди боялись в те годы ночных криков…
В освободившейся квартире Мейерхольда поселились шофер Берии и 16-летняя возлюбленная Лаврентия Павловича. Сатанинский финал — в духе Воланда.
Очень скоро произошло чудо. Появились странные слухи: знаменитые расстрелянные живы, они просто лишены права переписки, они тайно содержатся «в особых и очень приличных условиях», ибо Хозяин не позволил НКВД уничтожить таланты.
И это не были просто слухи. Периодически к брату Кольцова, известному художнику Б. Ефимову, являлись некие люди, «недавно освободившиеся из лагерей», где они «неоднократно видели живого и цветущего Михаила Кольцова». Жена Бабеля тоже рассказывала: ее несколько раз «уведомляли разные люди, что Бабель жив».
А один из знакомых Мейерхольда будто бы даже держал в руках открытку от Всеволода Эмильевича… Впрочем, сразу после смерти Хозяина все слухи прекратились. Но тогда они должны были поддерживать его любимый образ: добрый-добрый Хозяин…
«Славься, славься, наш русский царь!»
Заканчивался 1939 год. Наступало 60-летие Хозяина — нового царя. Было вполне логично, что пьесу к своему юбилею он заказал Булгакову — автору «Дней Турбиных», воспевшему царское офицерство. Но писатель нарушил табу: захотел найти документы о жизни Кобы. Пьесу пришлось запретить.
Булгаков не перенес решения. К тому времени он, конечно же, знал: миллионы невинных вместе с виновными истребило «доброе зло». Но заставлял себя не видеть, верить в бич Божий. Он так хотел изменения судьбы, так надеялся… И вот получил плевок, пощечину: зло не нуждалось в его служении, зло разрешило ему жить — и этого с него достаточно. В те дни Булгаков сказал жене: «Помнишь, как запрещали «Дни Турбиных», как сняли «Кабалу святош», отклонили рукопись о Мольере… у меня не опускались руки, я продолжал работать, а вот теперь смотри: я лежу перед тобой продырявленный». И уже вскоре смертельно заболел…
В романе Воланд помог Мастеру. В жизни Воланд убил Мастера.
Опасно заигрывать с дьяволом…
В феврале 1939 года в Большом театре поставили любимую оперу Романовых — «Жизнь за царя» Михаила Глинки. Ее давали в дни коронации Николая II и в дни трехсотлетия династии. И вот через 22 года она снова на той же сцене, правда, под названием «Иван Сусанин».
Хозяин сидел в глубине ложи. Впервые после революции гремела эта музыка: «Славься!» Но знаменитый текст, ставший царским гимном: «Славься, славься, наш русский царь!» — теперь был переделан: «Славься, славься, ты, Русь моя!» По его повелению Сергей Городецкий, знаменитый в дореволюционной России поэт, переписал текст, а Хозяин сам проверил и отредактировал новые стихи. Он занимался и операми тоже!
Музыкой «Славься!» встретил он свое 60-летие! Да, он давно уже был царем. Одиноким русским царем. И его соратники, точнее, слуги, смертельно боялись его, как когда-то слуги боялись настоящего царя.
