А так мы обменивались с отцом письмами и фотографиями. Он все удивлялся — неужели на самом деле мы с братом так быстро растем. И мы отправляли ему карточки: на одной стою я, затем мама и, наконец, самый маленький по росту мой брат. На другом фото уже другая композиция: я, мой брат и самая маленькая — мама.
В 1952 году мы хоронили сестру матери. Помню, было очень жарко на улице, и вдруг у меня началась какая-то дикая истерика: я принялся рыдать и не мог остановиться. Потом мы узнали, что в это мгновение в ссылке умер мой отец. Спустя время нам вернули его вещи — письма и наши фотографии, которые он хранил.
Мамы не стало, когда ей было 68 лет. Она умерла у меня на руках. Никогда не забуду, как она изогнулась, ее глаза потеряли фокус, а с уст сорвалось имя отца: «Даташка». И она ушла навсегда.
Я не знаю, как они познакомились с отцом. Мама об этом никогда не рассказывала. Но они очень любили друг друга. Всегда. Мама осталась одна, когда ей было двадцать девять лет, и всю жизнь прожила одна.
Я хотел перевезти из Сибири прах отца. Но мне друзья сказали: «Ты приедешь туда, тебе укажут на могилу под номером и скажут, что здесь похоронен твой отец. Ты перевезешь останки в Тбилиси. И потом всю жизнь будешь думать — действительно ли это могила твоего отца или нет. Подумай хорошенько, прежде чем это сделать».
Я подумал и решил оставить все так, как есть. Если уж у моего отца такая судьба — быть похороненным в Сибири, значит, так оно и должно быть.
Когда Хрущев прочитал доклад о культе личности Сталина, тысячи людей стали приходить к памятнику Сталину, который раньше стоял в районе Сухого моста в Тбилиси. И дело было не в том, что все они хотели защитить Сталина, нет. Просто народ посчитал себя оскорбленным — ведь получалось, что все тридцать лет, что правил диктатор, они были слепыми баранами, которые поклонялись не тому, кому надо, а тому, кому приказывали. Если бы Хрущев просто сказал, что Сталин был такой и сякой, и на этом остановился, то такой волны возмущения, может быть, и не поднялось. Но Хрущев заявил, что прав был только он один, и теперь верить следовало, соответственно, ему. Это уже было прямое оскорбление, и народ не выдержал. Это, кстати, был первый удар по Советскому Союзу, казавшемуся несокрушимым.
Доклад был прочитан Хрущевым 25 февраля 1956 года, а уже в начале марта о нем знала вся Грузия. Поначалу митинги носили мирный характер.
Я с друзьями тоже был там, мы даже принесли к памятнику огромный венок. Толпа была громадная, наверное, в несколько тысяч человек. Памятник стоял на двух мраморных плитах — справа и слева. На одну из этих плит, как на сцену, поднимался очередной выступающий и говорил речь.
Помню, рядом со мной в толпе стоял один мой знакомый, Илико Ломидзе. И вдруг он, почти не размыкая губ, говорит мне: «Хочешь, я сейчас всю толпу поставлю на колени?»
А надо заметить, что Илико был прирожденным трибуном, у него даже рот, когда он начинал говорить, словно складывался в трубочку-рупор. Но одно дело пламенно и громко произносить речи, а другое — поставить на колени тысячи человек, да еще возле памятника Сталину.
Разумеется, я ему не поверил. И тогда Илико, хитро посмотрев на меня, зычно произнес:
— Да здравствует товарищ Сталин, человек, которому мы верили, вместе с которым победили в войне!
И далее продолжал в таком же духе. И когда толпа уже полностью была под обаянием его выступления, он неожиданно закричал:
— На колени!
И тысячи человек опустились на колени. Это было очень страшное зрелище!
Чем вообще страшен митинг? Там нельзя выражать мнения, отличного от точки зрения собравшегося большинства.
И если бы кто-то позволил себе в тот момент не стать на колени, его бы просто разорвали на месте.
Илико трижды то поднимал толпу с колен, то заставлял на них опуститься. Когда все закончилось, он хитро посмотрел на меня. Вот, мол, а ты сомневался. С тех пор я никогда не хожу на митинги. А когда их вижу, то начинаю искать в толпе человека, который может в любой момент крикнуть: «На колени!»
Митинги продолжались несколько дней, народ даже на ночь не расходился. По городу ездили грузовые машины, на открытых кузовах которых стояли переодетые в костюмы Ленина и Сталина артисты. И когда машины делали остановку, толпа скандировала: «Ленин, поцелуй Сталина!» И артист в костюме Ильича целовал своего облаченного в наряд вождя всех времен и народов коллегу. Потом команда менялась: «Сталин, поцелуй Ленина!» И артисты опять исполняли волю собравшихся.
Числа 8 марта среди митингующих стали звучать такие разговоры: «Надо отправить Хрущева в отставку и поставить на его место Молотова!»
Кто-то предлагал отправить телеграмму Мао Цзэдуну и попросить у него вооруженную помощь. Из уст в уста передавали, что Мао Цзэдун уже прислал ответную телеграмму и вот-вот отправит железнодорожный состав с войсками.
Ну, этого власти уже допустить конечно же не могли.
И на улицы Тбилиси были выведены войска.
В нашей компании было пять человек. Четверым удалось спасти, а один наш друг был убит в уличной перестрелке. Мой брат в те дни пел в Опере — отменять спектакли никто не решился, это было бы равноценно объявлению чрезвычайного положения.
9 марта, когда противостояние достигло пика, мы с братом от Оперы, расположенной на проспекте Руставели, с трудом добрались до дома. Наши окна выходили на набережную Куры, где стоял памятник Сталину. Солдаты сбрасывали трупы молодых людей в реку, и она была красной от крови. Все это происходило, заметьте, в 1956 году!
Мы потом рассказывали о том, что пережили, и все удивлялись — о событиях в Тбилиси никто ничего не знал. Все было обставлено втайне. Родственникам даже не позволили нормально похоронить своих расстрелянных детей — возле гроба позволили находиться только отцу или матери. Потом уже, спустя годы, было дано разрешение по-человечески перезахоронить этих несчастных ребят.
Когда мы с братом пришли в ту ночь домой, наша мать открыла нам дверь и, не впуская в дом, сказала: «На улице убивают ваших друзей! Вы должны быть со своим народом!»
И фактически выставили нас за порог. Мы, конечно, не пошли на улицу, это было физически невозможно — там ходили солдаты и стреляли. Мы отсиделись в подъезде и под утро вернулись домой.
С мамой о том дне мы никогда не говорили.
Она думала, что я стану художником. Я тоже никогда не думал, что стану актером. Как-то взял и нарисовал лошадь. Получилось довольно хорошо. Мама, которая увидела мой рисунок, сказала: «Может быть, ты станешь художником?» Но настаивать на этом не стала.
Она была врачом, хорошим, надо заметить. Но сама всю жизнь мечтала быть художником и поступить в Академию художеств. Но бабушка была категорически против. Она считала, что в жизни надо иметь нормальную профессию, которая точно обеспечит кусок хлеба. И заставила маму пойти в медицинский.
