– Красноармеец Сидорин, сейчас же садись в машину, поедешь со мной! Захвати автомат и побольше патронов!
Револьд вскочил, отряхнулся, оправил гимнастерку и стрелой бросился выполнять приказание. Он быстро вернулся и спокойно сел в машину. По дороге разговорились, и я узнал, что мать Револьда где-то в эвакуации в Сибири. Я осторожно спросил, не хочет ли он поехать к ней. Его глаза наполнились слезами, и я понял, что совершил ошибку, разбередил рану. Он твердо ответил:
– Нет. Если прогоните от себя, все равно с фронта не уйду, буду мстить за отца и за других.
С тех пор Револьд Сидорин ни на минуту от меня не отлучался. Был спокоен, даже весел в бою, ничего не боялся, только по вечерам иногда всхлипывал, тайком плакал по отцу…
И сейчас, посмотрев ему в глаза, я снова взял его с собой в пылающий город.
Револьд Сидорин до сегодняшнего дня состоит в рядах Советских Вооруженных Сил в звании подполковника. Он прошел славный боевой путь в Великую Отечественную войну.
Мамаев курган
1
К вечеру 12 сентября мы подъехали к переправе в Красной Слободе. На моторный паром погружен танк Т-34, готовят к погрузке второй танк. Мою машину не пускают. Пришлось предъявить документы командующего 62‑й армией.
Мне представился заместитель командира танкового корпуса по технической части.
Я попросил его обрисовать обстановку в его части.
– Вчера к вечеру, – доложил он, – в корпусе было около сорока танков, из них только половина на ходу, остальные подбиты, но используются в качестве неподвижных огневых точек.
Наш паром огибает с севера песчаную косу острова Голодный и направляется к центральной пристани. Изредка на воде рвутся снаряды. Огонь не прицельный. Не опасно. Приближаемся к берегу. Издали видно, как при подходе нашего парома пристань заполняется народом. Из щелей, воронок и укрытий выносят раненых, появляются люди с узлами и чемоданами. Все они до подхода парома спасались от огня в щелях, ямах, воронках от бомб.
На закопченных лицах засохшие полосы грязи – слезы смешались с пылью. Дети, измученные жаждой и голодом, тянутся ручонками к воде… Сердце сжимается, к горлу подступает комок горечи.
Наша машина соскользнула с парома. Мне сообщили в штабе фронта, что штаб 62‑й армии находится в балке реки Царица, неподалеку от ее устья.
Улицы города мертвы. Ни одной зеленой ветки на деревьях: все погибло в огне пожаров. От деревянных домов остались только кучи золы, торчат печные трубы. Многие каменные дома – обгорелые, без окон и дверей, с провалившимися перекрытиями. Изредка попадаются уцелевшие здания. В них копошатся люди: вытаскивают узлы, самовары, посуду, все несут к пристани.
Мы проехали по берегу Волги вдоль железной дороги до устья Царицы, затем по балке до Астраханского моста, но командного пункта не нашли. Темнело.
Недалеко от вокзала встретили командира. Выясняется, что это комиссар саперной части. Радость: комиссар знает, где командный пункт армии. Сажаю его в машину. Он и проводил нас до подножия Мамаева кургана.
Оставив машину, на курган поднялся пешком, цепляясь в темноте за кусты, за какие-то колючки. Наконец долгожданный окрик часового:
– Стой! Кто идет?
Командный пункт. Овраг, свежевырытые щели, блиндажи. Мамаев курган! Мог ли я тогда предполагать, что он станет местом высшего напряжения боев за Сталинград, что здесь, на этом клочке не останется ни одного живого места, неперекопанного взрывами снарядов и авиабомб.
Пока это конец моему сегодняшнему путешествию.
Вот и блиндаж начальника штаба армии Николая Ивановича Крылова.
До этого мы с ним не встречались и не были знакомы. Я знал, правда, что он был одним из руководителей обороны Одессы и Севастополя. Встреча на дорогах войны. Как много было и у меня и у него таких встреч. Встретились, разошлись. А эта встреча была на всю жизнь, до самого того скорбного часа, когда довелось мне проводить самого родного и дорогого моего друга, которого подарила мне моя долгая жизнь, Николая Ивановича, Маршала Советского Союза, командующего ракетными войсками Советского Союза стратегического назначения в его последний путь – на Красную площадь. Дружба наша была скреплена не только боями за Сталинград, не только тем, что мы рядом провели много дней и ночей под огнем врага, но общей горечью утраты наших боевых товарищей.
А тогда? Тогда мы еще не знали друг друга, и не знали, сойдемся ли характерами на той точке, куда нас поставил ход событий.
Блиндаж Крылова. Это и не блиндаж в строгом смысле слова. Широкая щель, прикрытая хворостом и соломой. Поверх хвороста и соломы десять-двадцать сантиметров земляной насыпи. По одну сторону щели земляная лавка, по другую сторону земляная постель и земляной стол. Перекрытие содрогается от взрывов снарядов. Немцы уже обстреливают город и курган. Методический обстрел по площадям, еще не по целям. На столе разложены карты. На них сыплется земля.
В блиндаже двое: генерал Крылов с телефонной трубкой в руке и дежурная телефонистка Елена Бакаревич, голубоглазая девушка лет восемнадцати. Крылов с кем-то резко разговаривает. Его голос звучит твердо, громко, рассерженно. Бакаревич сидит у входа с двумя трубками на ушах и кому-то отвечает:
– Занят по другому телефону…
Я достаю документ и кладу его перед Крыловым. Не прекращая отчитывать кого-то, он пробегает бумагу глазами, потом заканчивает разговор, и мы здороваемся. При скудном свете коптилки вижу энергичное, суровое и в то же время приятное лицо.
– Видите ли, товарищ командарм, – говорит Н. И. Крылов, – командир танкового корпуса без моего разрешения снял командный пункт с высоты 107,5 и перенес его на самый берег Волги. Другими словами, командный пункт соединения находится сейчас позади нас. Это безобразие…
Соглашаюсь с ним, что это безобразие, и пересаживаюсь к столу. То и дело раздаются телефонные звонки. Бакаревич передает трубку Крылову. Он отдает распоряжения на завтрашний день. Я слушаю, стараясь вникнуть в смысл разговора: решил не мешать Крылову. Слушая его и одновременно изучая его рабочую карту, отметки и стрелы на ней, хочу войти в курс происходящих событий. Чувствую, что для спокойного доклада об обстановке у него нет времени. Я должен довериться Крылову, не нарушать его действий, не изменять его плана на завтра, потому что все равно ничего не смогу исправить, если даже это и нужно.
Американцы говорят «время – деньги». В обстановке тех дней можно было бы сказать «время – кровь»; ведь за упущенное время придется расплачиваться кровью наших людей. Крылов, очевидно, понял мое желание; во время своих телефонных разговоров он острием карандаша показывал на карте участок, о котором шла речь, очень подробно, с повторениями, разъяснял командирам задачи, вводя меня таким образом в боевую обстановку. Я почувствовал, что мы находим общий язык.
С Николаем Ивановичем Крыловым мы были неразлучны все время боев за город. Мы жили в одном блиндаже или щели, вместе спали и ели, вместе переживали все горести и радости.
