Доверились только актёру Владимиру Ушакову, мужу Веры Васильевой, который исполнял роль посыльного. Приходил после спектакля в гримёрку к Градовой и «на ушко» сообщал ей, где и когда Миронов будет её ждать. Места встречи менялись – чтобы не примелькаться. Градова в одиночестве уходила из театра и где-нибудь возле гостиницы «Пекин» садилась в машину Андрея… Даже рестораны они посещали такие, куда театральная публика обычно не ходила.
Увы, в театре тайное становится явным ещё быстрее, чем в жизни. Довольно скоро о романе Миронова и Градовой знал весь коллектив. Плучек, не желавший, подобно Марии Владимировне, терять хоть сколько-то своего влияния на Андрея, начал относиться к Градовой с откровенной неприязнью. Однако, поняв, что отговорить Андрея от женитьбы на Екатерине не удастся, тут же сменил гнев на милость. Ссориться с Мироновым ему было не с руки, тем более что готовилась новая премьера – гоголевский «Ревизор», где Миронов играл Хлестакова.
Свадебное путешествие молодожёнов получилось недолгим – всего несколько дней в Ленинграде, куда Миронову удалось вырваться в перерыве между спектаклями.
Градова вспоминала, что Миронов в браке был консерватором. Не одобрял, когда жена курила или пила вино, требовал, чтобы актёрская карьера жены не наносила ущерба дому и семье, очень любил, чтобы дома всё было красиво и удобно устроено.
Дом для Миронова был не просто крепостью, а тем местом, где можно было расслабиться, отдохнуть от навязчивых поклонников и поклонниц, восстановить силы. В то же время Андрей очень любил гостей и с удовольствием их принимал.
«Его мама, Мария Владимировна, была чрезвычайно одарена по части налаживания быта, и Андрей это всё унаследовал, – вспоминала Градова. – Меня баловали, я не так много умела. И Андрей стал моим учителем, помогая во всём. Учил меня готовить, стирать, убираться. Продукты, чистка были на нём. Днём убирала я, а он любил пропылесосить ещё и ночью. Что касается кулинарии, восхищался всем, что я готовила, достаточно было положить в овсянку ягоды или сделать свежий сок – и он был счастлив. Андрей любил животных – собак. У него в детстве был скотчтерьер. И нам Андрей однажды в корзинке принёс маленького фокстерьера. Назвали Марфушей. Жутко вредная была собачуля, а он её обожал, и она его всего вылизывала».
Андрей мог посоветовать Екатерине отказаться от съёмок в том или ином фильме, и она слушалась этих советов. Причина, как рассказывала Градова, крылась в том, что Андрею «там не понравились любовные линии».
Екатерину поражало отношение её мужа к людям. Казалось бы, знаменитый актёр, настоящий баловень судьбы, должен быть заносчивым и высокомерным… ну, пусть, не «должен», но так часто бывает, очень часто. Однако Андрей относился ко всем людям уважительно, всегда умел найти доброе слово для каждого. Он не любил интриг и сплетен, так же, как не любил пошлости и цинизма. Никогда не заискивал перед обладателями высоких должностей, а вёл себя с ними как равный. В то же время мог просто боготворить пожилых костюмерш, следивших за его театральным гардеробом.
Слово Екатерине Градовой: «Замечательный кинорежиссёр Илья Авербах, снявший фильм „Фантазии Фарятьева“, где Андрей сыграл главную роль, как-то сказал: „Он – большой артист редкого дарования; притом что он очень популярен, никто его не знает, он совсем другой“. А я его знала – другим. Дома это был молчаливый, скромный и заботливый человек, уставший от своего публичного существования, измученный обязанностью постоянно фонтанировать. Андрей оберегал свой дом от проникновения в него всеобщего шутовства и грязи. Особенное его состояние души – мирность, неспособность осуждать кого-либо, кроме себя. И ещё в нём отсутствовало лицеприятие, конформизм: например, со старенькими костюмершами, которые стирали его рубашки и переодевали его во время спектакля, он говорил с такой любовью, преклонив голову, целовал им руки, а с какими-нибудь секретарями ЦК или обкомов располагался свободно и раскованно, ничего не ожидая от этих встреч. Не было в нём лукавства и хитрости совсем».
Разумеется, Андрей жил театром, кино, своими ролями, и Екатерина, будучи актрисой и дочерью актрисы, никогда не ревновала мужа к искусству. А вот к другим женщинам ревновать приходилось. Любвеобильный Андрей не остепенился после женитьбы. Поговаривали, что его тёща, бывшая, как уже упоминалось, секретарем партийной организации своего театра, даже грозила зятю «неприятностями по общественной линии», если он не возьмётся за ум. Поведение Миронова, зачастую весьма легкомысленное, существенно осложняло его семейную жизнь.
26 марта 1972 года состоялась премьера «Ревизора», в котором собрались все звёзды театра сатиры – Андрей Миронов (Хлестаков), Анатолий Папанов (Городничий), Вера Васильева (Анна Андреевна), Татьяна Ицыкович (Марья Антоновна), Георгий Менглет (Земляника), Александр Ширвиндт (Добчинский), Михаил Державин (Бобчинский)…
Хлестаков у Миронова вышел своеобразным, не похожим на установившийся в отечественном театре «традиционный образ».
Очень яркое впечатление мироновский Хлестаков произвёл на Михаила Козакова, написавшего:
«На премьере я не был. Я увидел очередной спектакль год спустя. Кипение театральных, а главное, околотеатральных страстей часто смещает систему координат и путает оценки. Одни спектакли поражают живым премьерным нервом, который уходит вместе с первыми представлениями, а иные, наоборот, вызревают медленно, но верно. В первую очередь это зависит от актёра. Истинно одарённый артист внутри даже не слишком удачного спектакля способен со временем совершить чудо, если материал роли даёт для этого основания. Очевидно, такое чудо произошло с Хлестаковым – Мироновым.
Первый выход Ивана Александровича сразу поразил меня. На сцене появился некто гладко прилизанный, этакая белая вошь с косящими от голода глазами. Он даже не шёл, его вело, поводило от голода. Пустота в желудке, даже треск какой-то, прямо-таки желудочные спазмы. Хоть крошечку хлебца, хоть пёрышко из того самого супа в фаянсовой тарелке.
Только выход – а я от смеха чуть не сполз со стула. Дальше – пуще! Роль Хлестакова, творимая Мироновым, росла и расцветала. Белая вошь обращалась в очаровательного мотылька, в роскошную бабочку, ту самую, о которой он споёт в другой пьесе:
„А бабочка крылышками бяк-бяк-бяк“. И запорхал, и запорхал…»
Театровед Анна Вислова в своей книге «Андрей Миронов: неоконченный разговор» писала: «Да, Хлестаков получился самым неуловимым характером у актёра, но таким он написан Гоголем. Ему присуща множественность черт, раскрывающихся в бурлящей фантасмагорической смене настроений и поступков. Хлестаков Миронова как ртуть мгновенно переливался из одного состояния в другое. Его в прямом смысле несло неведомо куда, как бы во все стороны сразу.
В год премьеры спектакля критика много писала об „инфантильности“ Хлестакова-Миронова, его „неестественной хрупкости“, „эфемерности“, „ломкости“ и „зыбкости“. На самом деле за ним скрывалась необычайная внутренняя подвижность Хлестакова. Миронов старался не упустить ни одного из свойств своего персонажа. Появляясь перед зрителями в чуть серебрящемся фраке (даже в одежде Хлестакова было нечто переливчатое), с тростью в руке, он скользил по сцене, причудливо меняя жесты и позы, внезапно переходя от шёпота к резким вскрикам. Трость – игрушка молодого щёголя – то вдруг превращалась в орудие угрозы (от резких ударов которой по столу первым съеживался её обладатель), то временами вид её действительно навевал чаплиновские мотивы. Каскадом непредсказуемых движений и интонаций Миронов передавал и трусость Хлестакова, и беззастенчивую браваду, сочетавшуюся с бесстыдством завзятого враля, и нелепость фейерверочных фантазий маленького бедного чиновника. Только что он в страхе пятился от Городничего, а через несколько мгновений уже парил во вдохновенном экстазе. Только что полз по полу на четвереньках, а в следующую секунду бездумно и грациозно выделывал па бального танца…
