Ему вторит, четыре года спустя, Вальтер Велтрони: «Кракси лучше любого другого политического деятеля понял, как меняется итальянское общество». Кроме того, его внешняя политика «была великой. Был эпизод в Сигонелле, но также решение сохранить Италию в сфере западной политики, сохранив автономию и достоинства страны». Кракси, как объясняет Велтрони, имел дело с двумя большими партиями, одна из которых была все время у власти – христианские демократы, а вторая, Коммунистическая партия Италии, – все время в оппозиции. Так они образовывали систему, выгодную для обоих – максимум стабильности и максимум государственного долга: «Кракси решил, что правила игры необходимо поменять, поставить перед левыми проблему новых лидеров». Коммунистическая партия при этом несла на себе это огромное пятно – 1956 г., вторжение в Венгрию: «Я перечитал протоколы партийных собраний, от них мурашки бегут по телу». Велтрони в своем портрете изображает Кракси как человека, который придумал партию, отличную от моделей XX в., «гибкую, современную партию, способную вобрать в себя даже гетерогенные ей вещи, но сплоченную вокруг определенных идей». Единственный легкий упрек касается не чудовищной системы коррупции, которую Кракси придумал и осуществил, но референдума 1991 г. по закону о выборах, когда он вместо того, чтобы призывать итальянцев отправиться к морю, «должен был бы воспользоваться этим рычагом, чтобы выдвинуть двуполярную систему. И реформа могла бы осуществиться только при наличии реформистского, а не посткоммунистического руководства»
[124]
.
Замечу мимоходом, что призывать итальянцев не голосовать означает призывать их уклониться от выполнения гражданского долга, четко прописанного в Конституции, которую Кракси как председатель Совета министров поклялся уважать. Для бывшего секретаря Демократической партии это была только ошибка политической тактики. Но что касается интересующей нас здесь темы, следует задать другие вопросы: как может политик, ценящий Кракси, презирать Берлускони? И как может политик, который не презирает Берлускони, встать в непримиримую оппозицию, чья цель – построить не другой двор с другими придворными, а настоящую республику?
Тот факт, что представители оппозиции не чувствуют по отношению к господину глубокую дистанцированность и моральную чуждость, – признак могущества придворной системы и настораживающего отсутствия у политической элиты республиканской культуры. Этого не лишены даже самые яростные противники, поэтому они выступают против господина по неверным причинам и легко склоняются к пониманию и снисходительности. Возможно, самый трагический аспект итальянской реальности состоит в том, что многие из врагов двора не являются друзьями Республики. Они не имеют ни малейшего представления о том, что такое свобода граждан и, как следствие, не могут ни выработать, ни осуществлять политику альтернативы свободе слуг.
По-настоящему невероятный пример отсутствия республиканского духа в рядах оппозиции Берлускони – статья Пьеро Сансонетти, директора Liberazione, органа Партии коммунистического возрождения, написанная после приговора Превити. Уже самое ее начало – небольшой перл искусства превращения враждебности читателя крайне левых взглядов в симпатию путем представления знаменитого узника не врагом рабочего класса, а жертвой государства: «Чезаре Превити в тюрьме, и сам этот факт производит впечатление. Власть имущий в тюремной камере, редкий факт. Мы рады этому? Человек, ради которого пять лет меняли законы и статьи всевозможных кодексов, гражданских и уголовных, чтобы его спасти, богатейший и могущественный адвокат, бывший министр, неприкасаемый депутат, теперь заперт в крошечной камере с решетками, с железной дверью, с раскладушкой, возможно, с газовой плиткой, которой он не умеет пользоваться». После всего этого автор статьи начинает высказывать сомнения по поводу приговора и наказания: «Его следовало осудить, полагаю, если бы были доказательства. Полагаю также, что тюрьма – это чрезмерное самоуправство, ненужная и несправедливая жестокость». Сделав мгновенное сальто в аргументах, достойное классической культуры раболепия, которая видит в законе всегда только инструмент угнетения, а в судьях – тягу к гонениям, он выдвигает предложение принять закон ad personam, который, естественно, будет реализован путем соглашения между большинством и меньшинством: «Сегодня я предлагаю предпринять шаги по освобождению Превити из тюрьмы. И я вижу один-единственный шаг, по-настоящему серьезный и последовательный, который, кроме всего прочего, мог бы привести – в атмосфере столь сильного противостояния правых и левых – к двухпартийному консенсусу в парламенте. Позвольте мне выразить это при помощи шутки (хотя это не такая уж и шутка…): “Закон ad personam – амнистия”». Если кто-то будет против, он, разумеется, окажется консервативным радикалом, «ястребом», более того, если воспользоваться блестящим неологизмом, «кутузником» (prigionista). Бесполезно говорить, что восхищение Берлускони, моральное подчинение и отсутствие республиканской культуры подкрепляют друг друга, так что в результате наша политическая элита не может или не хочет свергнуть его власть.
V. Путь к свободе
Итальянцы сумели возродиться из рабства к свободе, когда по крайней мере лучшие из них взрастили в себе презрение к жизни придворных. Именно в эпоху Рисорджименто мы находим самые страстные инвективы против двора. Даже такой политически умеренный автор, как Джоберти вынужден был написать, что при дворе «“видна желчь в сердцах, обман на лицах, сладость в словах, яд в желаниях: презирают простодушие и прославляют хитрость, строят козни против невинности и боятся негодяев, превозносят милости и принижают заслуги”, как говорил один иезуит… Поэтому голос придворного сегодня стал означать не слишком достойное качество у мужчин, а у женщин – бесчестное занятие. Дворы не только искажают идеи, делают обычаи изнеженными и извращенными, благоприятствуют невежеству, лживой и пустой науке, безделью, наслаждениям, гордыне, корыстолюбию властителя и не только отделяют его от жизни города, они также часто запутывают и сбивают с пути общественные дела, противопоставляя законному и явному правительству тайное и незаконное, извращая справедливость в распределении рангов и наград, изгоняя хороших министров, помогая ничтожным людям одержать победу над достойными, плохим – над добродетельными, готовя государственную революцию при помощи дворцовых переворотов и в итоге плетя заговор, непрерывный, усердный, действенный, против добросердечия властителя и счастья родины. Но легче хотеть реформировать и уничтожить двор (хотя такое и возможно), чем сделать это»
[125]
.
Через несколько лет Джузеппе Верди, прибавив к словам силу музыки, заставил Риголетто бросить проклятие: «Придворные, подлый проклятый род!» Бенедетто Кроче – совпадение из тех, что заставляют задуматься – напомнил своим соотечественникам, когда долгая ночь фашизма клонилась к концу, что возрождение начинается с презрения к двору. Он писал, что «Новые итальянцы», страдавшие и боровшиеся за национальное освобождение, ненавидели придворную Италию, в которой «политическое начетничество не шло дальше советов о хитрости, которые даже не были увенчаны, как у Макиавелли, поэтическим видением человека хитрости и насилия, который изгнал из страны иноземцев и объединил ее в могущественное государство. На смену гражданину пришел придворный, на смену желанию управлять и повелевать – желание служить ради частной выгоды, главной добродетелью при этом становится осторожность в придачу к предусмотрительности и притворству»
[126]
.
