В ответ на тезис об экологических принципах натурального хозяйства можно задать вопрос: действительно ли мир натурального хозяйства был мал и обозрим? Разве не выходило из-под контроля использование земель альменды, общинных лугов и лесов? Теория «трагедии общинных ресурсов»
[50]
(Tragedy of the commons) еще находится на стадии обсуждения. Однако принимается теория или отвергается, в любом случае она оставляет вне рассмотрения значительную часть традиционного сельского хозяйства. Представление об общинности как изначальном состоянии крестьянства не подтверждается. Историк здесь зачастую становится жертвой оптического обмана: поскольку документы и письменные свидетельства оставляли после себя только относительно крупные социальные единицы – не мельче феодальных поместий и деревенских артелей (Dorfgenossenschaft), поскольку документируется, как знают историки, только то, что нуждалось в управлении сверху, сложилась тенденция считать эти сообщества элементарными единицами хозяйственной жизни. Однако основной единицей был, как правило, дом. «Экономика» исходно означала «домашнее хозяйство». «Старая экономика – это не учение о рынке, а учение о доме», – подчеркивает австрийский историк Отто Брунер, которому принадлежит заслуга переоткрытия «целостного дома» (ganze Haus) как основной единицы экономики доиндустриального времени. Огород, средоточие отношений между человеком и природой, всегда относился к дому, а не к более крупным образованиям. То же относится и ко многим плодовым деревьям. Американский антрополог Роберт Неттинг, вопреки теоретикам первобытного коммунизма, утверждал, что не знает на нашей планете случаев, где «родовые группы выше уровня домашних хозяйств» были бы «первичными социальными единицами производства и потребления» (см. примеч. 4). Даже древнеанглийские общинные поля (Common fields) всегда пахали в одиночку, а не сообща.
Работы Неттинга внесли большой вклад в осознание того, что во всем мире (и в Центральной Европе, и в Китае, и в Африке) наряду с хозяйством, где широко используются экстенсивные и коллективные методы, широко распространены также мелкие крестьяне, занимающиеся интенсивным земледелием (smallholders). Он справедливо подчеркивает, что было бы совершенно неправильным видеть в таких крестьянах некое побочное явление – признак отсталости сельского хозяйства: скорее речь идет о форме хозяйства, способной к высокой степени совершенства (как экономически, так и экологически), а также способной выдержать прирост численности населения. Слабое место формально самостоятельных мелких крестьян – их политическая и экономическая уязвимость. Если (как часто происходило в последние эпохи) их оттесняли на бедные земли и эродированные склоны, где поддержание экологического баланса требовало запаса сил и вложения средств, то их деятельность приводила к разрушению почв (см. примеч. 5).
Но не стоит отождествлять натуральное хозяйство с индивидуалистической косностью и связывать его исключительно с крестьянами-единоличниками и фермерами-одиночками: принцип удовлетворения собственных потребностей действовал далеко за пределами домашнего хозяйства и еще в Новое время долго оставался естественным принципом экономики деревенских общин, феодальных поместий, городов и государств. Принцип этот означал, что снабжение собственного населения основными продуктами питания и древесиной имеет приоритет перед экспортом. Хотя идеалом старого крестьянства была автаркия отдельного двора, способного обойтись без закупок извне, действительность часто выглядела иначе. В исторической реальности натуральное хозяйство, как правило, вовсе не было замкнутым на себя, изолированным от всех высоких культур «уходом от мира», а содержало элементы местного и регионального разделения труда. Уже «увод» зерна и леса за «границу» (часто не столь отдаленную), если в собственной стране они были дефицитом, во многих немецких регионах еще в XVIII веке считался безнравственным, даже если де факто это порой и случалось. Та же «моральная экономика», как писал Э.П. Томпсон
[51]
, была свойственна в то время английской бедноте. Связана она была с нединамическим пониманием человеческих потребностей. То, что в старые времена человек довольствовался тем, что имел, – вовсе не легенда. Это просматривается в раздраженных реакциях протагонистов индустриального роста, будь они капиталистического или социалистического толка, например, в замечании Лассаля о «проклятой непритязательности» немецких рабочих (см. примеч. 6). Самообеспечение было приоритетом даже в лесной политике крупных промышленных городов, и в раннее Новое время с его дефицитом дерева этот принцип смог восстановиться и укрепиться. Фрайбург
[52]
с его богатыми лесами в Средние века мог позволить себе отдавать их в распоряжение серебродобытчиков, но после истощения месторождений и там победил принцип самообеспечения. Город Безансон в течение всего XVIII века настойчиво боролся против появления во Франш-Конте
[53]
новых металлургических предприятий и других крупных потребителей древесины (см. примеч. 7). Всем этим городам было чуждо желание стать крупными индустриальными центрами, и развитие по пути увеличения потребления энергии показалось бы им полной бессмыслицей.
Историки экономики по традиции увлекались победоносным шествием дальней торговли с конца Средних веков – историями расцвета блистательных торговых городов – Венеции, Генуи, Брюгге, Севильи… Ослепленные всем этим великолепием, они слишком мало обращали внимания на то, что жизнь и выживание большинства людей даже в XIX веке зависели в основном от местного и регионального самообеспечения. Здесь надо искать и самый сильный стабилизатор баланса между человеком и окружающим миром. «Торговля зерном все еще связана с такими естественными трудностями, что ни одна значимая страна, ни одна сколько-то значительная провинция не могла поступать иначе, нежели удовлетворять свою потребность в хлебе в основном за счет собственного сельского хозяйства», – утверждает немецкий экономист Вильгельм Рошер еще в «Национальной экономии земледелия» (издание 1903 года). В Англии, в то время самой индустриализованной мировой державе, еще в начале XIX века доминировало региональное самообеспечение. Может быть, прав даже австрийский философ Иван Иллич
[54]
с его тезисом, что разрушение натурального хозяйства широким фронтом прошло по миру лишь после 1945 года: признак того, что один из глубочайших переломов совокупной истории повседневности и окружающей среды относится к самому последнему времени. В голодные послевоенные годы многие люди смогли выжить только потому, что еще можно было реанимировать старую экономику самоснабжения. Тезис Карла Поланьи – «до сих пор… никогда» не было «такой формы хозяйства, которая, даже только в принципе, управлялась бы рынком» (см. примеч. 8), подтверждается многими доказательствами.
