— Дядь Коль, не надо! — дрожащим голосом попросил я. — Отпусти его!
— Тебе его жалко?! А о братце ты не думаешь?! — дядя Коля схватил ежа и снова утопил в воде.
Я заревел и, вцепившись в руку дяди Коли, крикнул:
— Отпусти его! Он жить хочет!
— А-а! — скривившись, протянул дядя Коля. — Делайте как хотите! — вытащив ежа из воды, он бросил его в траву и зашагал к дому.
Несколько секунд ёжик неподвижно лежал в траве, из его открытого рта выливалась вода. Я нагнулся к нему, и он вдруг пошевелил головой, слегка приподнялся, потом чихнул, кашлянул и, покачиваясь, медленно побрёл в кусты.
В тот же день мать купила на рынке гусиного сала, и вскоре брат поправился.
У старика Лукьяна
Старик Лукьян загорелый, со множеством складок и морщин на лице; на запёкшихся губах чешуйки и трещины. Лукьян носит полинялую от стирок, выцветшую тельняшку и широченные, как пароходные трубы, брюки. Его дом стоит на окраине деревни на берегу «великой воды России» — Волги; к реке меж кочек и буйных зарослей чертополоха петляет тропа — «вдохновенное место» — говорят рыбаки и туристы.
На лугу за домом Лукьяна пасётся корова Марфа и осёл Савелий — «кормилица» и «труженик», как их называет старик, что вполне соответствует истине: корова даёт по ведру молока в день, а осёл самостоятельно, без провожатых, возит молоко на сыроварню. Лукьян устанавливает бутыли в сумки на боках осла и просто говорит: «Иди, Савка!» — и тот воодушевлённо, вкладывая в работу всю душу, спешит в посёлок. Войдёт во двор сыроварни, терпеливо ждёт, пока работники не опорожнят бутыли, потом топает назад в деревню.
Один год у Лукьяна жила восьмилетняя внучка из города. У девчушки болели ноги, и родители отправили её к деду в деревню. Лукьян мазал ноги внучки мазями из трав, поил её топлёным молоком, договорился с директором поселковой школы, чтобы Савелию в сумку клали школьные задания на неделю, а осла приучил после сыроварни подходить к школе. Через год внучка поправилась и вернулась к родителям, но Савелий по-прежнему после сыроварни подходит к школе. В его сумки суют газеты — для Лукьяна.
По утрам Лукьян удит рыбу в старице. Рыбы в старице — ловить не переловить, но воду затягивает ряска, и поплавок тонет в зелёной каше. Лукьян использует собственное «инженерное изобретение»: делает кольцо из можжевелового прута, разгоняет шестом ряску и бросает обруч в чистую воду; кольцо не даёт ряске сплываться, и в него можно спокойно забрасывать снасть.
Днём во дворе Лукьян строит лодку для директора сыроварни Жоры. Рядом среди щепы и стружек бродит всевозможная разноцветная живность: куры, индюки, ручной журавль Фомка.
Длинноногий Фомка — веселяга: распушит пепельное оперение и танцует, играет сам с собой: поднимет с земли щепку, подбросит в воздух, снова ловит. Фомка следит за порядком на дворе: заметит, петухи дерутся, — подскочит, заворчит, затопает, а то и ударит клювом драчунов. А соберутся индюки вместе — Фомка сразу к ним, прислушивается — о чём они бормочут, смотрит — кто что нашёл.
В жару Фомка стоит в тени сарая, точно часовой, или вышагивает вдоль забора и смотрит на реку. Заметит, баржа показалась — предупреждает Лукьяна криком.
Однажды весной Фомка исчез и объявился через неделю… с подругой; вбежал во двор, заголосил, закружился. А журавлиха боится, не подходит, топчется за изгородью.
Начали журавли строить гнездо на крыше дома: натаскали прутьев, смастерили что-то вроде корзины, внутри устелили пухом, а снаружи вплели колючки, чтобы никто не своровал яйца. Через некоторое время из гнезда стали подавать голоса желторотые птенцы, и у Фомки с журавлихой забот прибавилось.
Вскоре журавлята подросли, стали бегать по крыше, спускаться во двор и всё разглядывать. В такие минуты журавлиха беспокоилась; носилась взад-вперёд по крыше, кричала, размахивала крыльями, а Фомка спокойно ходил по двору, присматривал за своими детьми — он-то прекрасно знал, кто главный в птичьем царстве.
В середине лета Фомка повёл журавлят к реке обучать рыболовству. Первое время журавлята только воду баламутили, ничего не могли поймать, потом наловчились — гоняли рыбу строем, как солдаты. Осенью журавлята совсем окрепли, и журавлиное семейство переселилось на болото, где жили их собратья. Журавлиная стая готовилась к отлёту на юг, отъедалась рыбой и лягушками.
Обедает Лукьян за столом перед домом. Ко времени обеда во двор из всех закутков и дыр спешат кошки и собаки. Они обитают около дома, у сарая и просто в кустарнике; одни — местные, другие — поселковые, третьи — просто приблудные, неизвестно откуда. Вся эта кошачье-собачья братия тактично напоминает Лукьяну про обеденное время: сидят молча невдалеке, только призывно смотрят в его сторону да посапывают и перебирают лапами.
Случается, какой-нибудь невыдержанный пёс, вроде Артамона, фыркнет: «Закругляйся, дед! Самое время перекусить да в тенёк на боковую». Понятно, Лукьян подкармливает животных и, как всякая щедрая душа, не скупится на угощения. Во время обеда некоторые, совсем ручные, лезут чуть ли не на колени к старику, другие, одичавшие, схватят кусок и драпака.
Один котёнок то и дело впрыгивает на стол — готов поесть с Лукьяном из одной миски — этот шкет вообще нешуточно привязался к старику — целыми днями лежит у его ног. Лукьян конопатит нос лодки, и он рядом, Лукьян переходит на корму, и котёнок за ним плетётся. Воспитала этого котёнка одинокая курица, которая почему-то живёт не в курятнике, а под причалом. Спускаясь к реке, Лукьян не раз видел, как из-под крыла курицы выглядывает пушистая мордаха. Курица тоже подходит к обеду, но не поесть, а побыть рядом с котёнком — такая трогательная мамаша.
Больше всех вокруг стола крутится Артамон, нагловатый рыжий пёс. Он одним из первых появился у Лукьяна и потому считает себя хозяином: то и дело задирает ногу и метит угол дома, лодку, изгородь: «Всё, мол, наше — его и моё».
Как только Лукьян откладывает инструмент, Артамон срывается с места, подбегает к столу и клянчит еду. Проглотит, начинает теребить лапой старика: «Давай ещё!» Он съедает больше всех и не прочь кусок из чужой миски сцапать. Здесь, правда, Лукьян соблюдает справедливость и разным скромникам, стоящим позади, сам подносит еду.
Бываёт, Артамон сопровождает Савелия, когда тот тащит молоко на сыроварню, но доходит только до окраины посёлка — боится поселковых собак.
Появляется во дворе и огромный, с барашка, кот — морда круглая, как сковородка, шерсть — сплошь бурые клочья. Мальчишки зовут его Ипполитом.
Как-то Ипполит поймал воробья и, прежде чем сожрать, решил поиграть: выпустил из пасти, смотрит наглыми глазами на птаху, шлёпает лапой: «Давай, мол, потрепыхайся напоследок». Серый комок лежит перед его носом, капли крови застыли на крыле. Что только Лукьян не делал! Подкрадывался, звал Ипполита ласково, пытался отвлечь, напугать, заманить рыбой — ничего не помогало! Кот схватит воробья, отбежит и продолжает измываться над жертвой.
