К сожалению, эта вечерняя идиллия вскоре нарушилась.
В середине лета к Симе неожиданно стали наведываться поклонники. Первым явился соседский рыжий кот Персик. Уже пожилой, скромный, даже застенчивый, он особенно не досаждал Симе: подлезал под калиткой, нерешительно делал несколько шагов в сторону дома, усаживался под каким-нибудь кустом и издали наблюдал за новоявленной соседкой. Сима тоже замечала пришельца и некоторое время заинтересованно разглядывала его, потом всё же убегала в дом.
Затем объявились ещё два «дачника»: самоуверенный здоровяк Кузя и холодный красавчик Иннокентий. Эти типы вели себя довольно развязно. Кузя сразу пересёк весь участок, сделал пару меток на деревьях, а увидев Симу около террасы, подошёл, развалился в двух шагах и стал сверлить её взглядом. Иннокентий тоже подошёл, но не так близко, и, присев, уставился на Симу. Сима не выдержала их взглядов и вновь спряталась в доме.
Последним притопал кот сторожей Семён. Вечно грязный, со сбитой шерстью, Семён по праву считался властелином посёлка и слыл грозой мышей и отчаянным драчуном. При его появлении «дачники» удрали на свои участки, а он, принюхиваясь к следам Симы, забрался на террасу и так и норовил проникнуть в дом, но всё же не решился. Спрятавшись за углом дома, он подождал, пока Сима не вышла на очередную прогулку, тут же подскочил и стал нахально её обнюхивать. Сима настолько растерялась, что даже не успела убежать, только отчаянно завопила и, готовясь защитить себя, выпустила когти. На её вопль из дома вышел писатель и прогнал Семёна.
На следующий день Семён всё же вошёл в дом и, не найдя Симы — она в тот момент нежилась на солнечном пятачке, — слопал её кашу с печёнкой. Затем отправился на поиски «невесты» на участок.
Для Симы начались беспокойные дни. Один за другим коты приходили с раннего утра и следили за каждым шагом Симы, и всюду подкарауливали её, подбегали, выгибались, прыгали перед ней — показывали, какие они красивые и ловкие. Сима делала вид, что не замечает эти трюки, но явно нервничала — урчала, раздражённо виляла хвостом и спешила в ближайшее укрытие.
Но самое отвратное начиналось с наступлением темноты, когда коты устраивали меж собой состязание — кто кого переорёт. Здесь уж Сима не выдерживала — с воем выбегала из дома и пыталась разогнать настырных ухажёров. Но они только отбегали от разъярённой особы и совсем уходить не собирались. Бывало, эти спектакли продолжались до рассвета. Не раз Анатолий Анатольевич звал Симу домой, но где там! — она так возбуждалась, что ей было не до сна.
В конце концов, вероятно, чтобы отвадить других поклонников, Сима выбрала скромника Персика и разрешила ему сидеть с ней на террасе. С той поры на участке воцарилась тишина.
С «посиделок» Сима возвращалась под утро, и Анатолий Анатольевич её стыдил:
— Сима, ты настоящая гулёна! В твоём солидном возрасте надо созерцательно относиться к жизни, а ты завела кавалера! Что за любовь на старости лет? Побереги своё сердце!
Между тем, конечно, отношения Симы с Персиком нельзя было назвать любовью. Их отношения были ничем иным, как дружбой, искренней дружбой двух пожилых соседей, что, как известно, не менее ценно, чем любовь. Впрочем, к концу лета слово «пожилая» к Симе уже никак не подходило — она выглядела очень даже моложаво.
Не меньше Симы преобразился и Анатолий Анатольевич. Самое главное — его перестало мучить давление. Ну и что тоже немаловажно, на его обычно угрюмом лице появилась приветливая улыбка. Похоже, общение с кошкой затронуло в душе писателя какие-то дремавшие струны. Возвращая Симу хозяевам, он сказал:
— Мы с Симой так подружились, что теперь я буду по ней скучать. На следующее лето, если не возражаете, мы с ней снова поживём на даче. С ней мне работалось, как никогда, хорошо.
Чижуля
В детстве мне подарили кенара, известного певуна, стоящего в табели о рангах среди певчих пернатых на втором месте после соловья. Пичуга была меньше воробья, но по окрасу и изяществу намного превосходила вездесущую серую птаху. Жёлто-оранжевый, с коричневыми пестринками на крыльях, кенар выглядел, как артист во фраке. Собственно, он и был артистом, неиссякающим певцом, влюблённым в исполнительское искусство, — с утра до вечера он распевал песенки, и довольно сложные: этакое многоколенное верещание, которое то переходило в свист, то рассыпалось в мелодичных переливах. Я прямо-таки заслушивался его концертами.
Мой кенар жил в прекрасных условиях: имел просторную клетку с двумя жёрдочками — одна неподвижная (ветка-насест), другая (карандаш на бечёвке) служила качелями, — клетка стояла на подоконнике, и из неё был отличный обзор всего двора; кормил я своего дружка отборными семечками и постоянно разговаривал с ним. К тому же у нас жила собака Вета, которая проявляла к кенару повышенный интерес: то и дело подходила к клетке, принюхивалась, виляла хвостом, повизгивала, всячески показывала, что ей нравятся песенки маленького артиста. Так что недостатка в общении кенар не испытывал. Но главное — я часто оставлял клетку открытой, и кенар мог свободно летать по комнате. Позднее, когда он привык к новому жилью, я время от времени открывал и форточку — кенар вспархивал на раму окна и голосисто выдавал трели на весь двор, а иногда и совершал облёт тополя напротив нашего окна — сделает круг и возвращается в свою обитель — всё-таки дома было спокойней и надежней, чем в огромном шумном пространстве за окном, где грозно каркали вороны, вдоль подвала шастали кошки, а на асфальтированном пятаке гоняли мяч мальчишки, стучали костяшками доминошники, и кто-нибудь непременно выбивал ковёр или заводил мотоцикл.
Кенара я назвал неудачно — Чижуля, и всё потому, что меня ввёл к заблуждение приятель. Он принёс пичугу и сказал:
— Вот, дарю тебе чижика. Купил на рынке, да мать не разрешает дома держать. Он начинает петь, как только взойдёт солнце, и мать всё время не высыпается. Можно, конечно, клетку закрывать тряпками — в темноте он не поёт, — но ведь жалко его.
Так и появился у меня Чижуля. Спустя месяц к нам зашёл мой всезнающий дядя и авторитетно заявил, что птица в клетке вовсе не чижик, а самый что ни на есть кенар; но, поскольку Чижуля уже откликался на свою кличку, я решил оставить всё как есть, не придумывать кенару новое имя, не сбивать его с толку.
Чижуля оказался на редкость сообразительным. Когда я разговаривал с ним, он внимательно слушал, не отрывая глаз-бусинок от моего лица, и то кивал в знак согласия, то раскрывал рот от удивления. Во всяком случае, когда на меня сваливались неприятности и я с горечью в голосе произносил: «Плохи дела, Чижуля!» — он садился на насест, склонял голову набок и опускал крылья — всем своим видом давал понять, что огорчён безмерно. Когда же у меня случалась удача и я восклицал: «Дела, Чижуля, идут как нельзя лучше!» — он приподнимался на носки и заливался радостным пением. Но всё это мелочь в сравнении с тем, что Чижуля умел делать.
Как только я входил в комнату и, посвистывая, спрашивал: «Чижуля, где ты?» — он тут же откликался — звонко тренькал. Я говорил: «Чижуля, покачайся!» — он прыгал на качели и раскачивался. Стоило мне сказать: «Чижуля, спой!» — как он исполнял весь свой репертуар. Но и это ещё не всё. Чижуля по команде открывал клетку! Я бросал клич: «Чижуля, открой дверцу!» — и чем бы мой пернатый друг в это время ни занимался — клевал ли семечки, качался ли на качелях, — мгновенно забрасывал своё занятие и спешил к дверце клетки; клювом поворачивал крючок и выталкивал дверцу наружу. «Чижуля, ко мне!» — говорил я, протягивая руку, и мой дружок выходил из клетки и вскакивал на ладонь. «Сюда!» — я хлопал себя по плечу — Чижуля взлетал на плечо и клювом дотрагивался до моего уха, как бы говорил: «Вот какой я умный, талантливый!». Если при этом ко мне ласкалась Вета, Чижуля на неё посматривал свысока — и в прямом и в переносном смысле, мол: «Я ближе к хозяину и наша дружба значительней и крепче». Чтобы не вызывать у Веты ревности, я одной рукой поглаживал её, а другой — легонько Чижулю.
