Владимир помахал ей. Это означало: ну, с Богом, милая…
— Держите хвост! — крикнула Лидия механикам и сторожам. — Держите, ну!..
Мотор набирал обороты. Десяток крепких мужчин упирались каблуками в дерн, удерживая аэроплан.
— Ну, Господи благослови! Отпускайте!
Маленький белокрылый «фарман», рванувшись вперед, побежал по вытоптанной траве, оторвался от земли, стал набирать высоту. Внизу за ним сразу устремился автомобиль Калепа — и обогнал!
— Летит, летит! — восторженно вопили на трибуне. Некоторые в полном безумии срывали с себя шляпы и котелки, бросали в воздух. Лидия усмехнулась — что еще будет, когда она обгонит Калепа и начнет заходить на первую восьмерку?
Она знала, что снизу выглядит жутковато — сидит на самом краю, прямо на обтянутом льняным перкалем крыле, в каком-то, прости господи, кожаном лукошке, свесив ноги, того гляди сверзится. Под ногами были педали руля поворота, на которые публика обычно не обращала внимания. Правая рука — на ручке управления рулем высоты. Левая держится за стойку между крыльями. Привязные ремни — к черту… А взгляд сквозь очки — вперед и ввысь!
Занятное действие производил воздух на авиаторов — даже безголосые принимались петь. Ощутив, что аэроплан покорен, слушается и готов выполнять приказы, Лидия вздохнула с облегчением. Теперь можно было и запеть.
Это был не простой романс — он связывал с суженым, который привел ее в небо, с Володей — самым смелым, самым надежным… они не могли в жизни разминуться, это было бы слишком жестоко!..
— День ли царит, тишина ли ночная, — запела Лидия, — в снах ли тревожных, в житейской борьбе, всюду со мной, мою жизнь наполняя, дума все та же, одна, роковая, — все о тебе!
Романс не долетал до земли, но Володя знал, что она в небе поет, и знал также, какие слова выкрикивает наперекор встречному ветру. Старый, отчаянный, страстный романс Чайковского — мог ли композитор угадать, что он взмоет в утреннее майское небо?
Петь он не умел — но шептал, уверенный, что у нее на устах — те же слова:
— С нею не страшен мне призрак былого, сердце воспрянуло, снова любя! Вера, мечты, вдохновенное слово, все, что в душе дорогого, святого, — все от тебя!..
Их соединила незримая струна этого романса — жениха, что стоит на земле, запрокинув голову, и невесту, парящую над ним в небесах. И они знали это, и были счастливы.
Аэроплан обогнал автомобиль Калепа и вырвался за пределы ипподрома. Лидия посмотрела вниз и увидела отлетающие назад облака цветущей сирени, дорогу, кавалькаду всадников. Они, услышав стрекотание мотора, придержали лошадей и подняли головы. Один погрозил авиатриссе кулаком. Другой, что вел кавалькаду, запрокинулся в седле.
Лидия заметила его недели две назад. Авиаторы и наездники если и здоровались — то сквозь зубы, а с этим красавцем она и словом не перемолвилась. Но знала, что его взгляд сопровождает ее, когда она с механиками выкатывает аэроплан, когда идет по траве, беседуя с Калепом, когда за углом сарая торопливо целуется с Володей. Всадник на гнедом коне, который один стоил дороже всех «фарманов» в сараях и ангаре, очень часто оказывался в таком месте, откуда многое мог видеть. Но он даже не пытался познакомиться, и это немножко раздражало. Все пытаются, а этот — нет…
Лошади, еще не привыкшие к небесному чудищу, забеспокоились.
— Сейчас, сейчас… — пообещала им Лидия. Предстоял трюк — планирование с выключенным мотором. То самое «воль планэ».
На трибунах в это время слушали комментарии из медного рупора и проникались сознанием, что живут не просто во времени, а в некоем историческом миге.
Терская, Танюша и Эстергази передавали друг дружке бинокль Селецкой, а сама она глядела в окуляры огромного морского бинокля, которым запасся Сальтерн и любезно предложил соседке. Кокшаров на дурном немецком напоминал плотнику Кляве, что нужно рисовать летательную машину. Клява соглашался, но ничего не делал. Лабрюйер пытался одним глазом следить за аэропланом в небе, а другим — за Селецкой.
Вдруг вся тысяча зрителей на трибуне разом ахнула.
Видно, там, наверху, ветер все же был. Он подхватил парящий «фарман» и, едва не перевернув его, понес его на трибуну. Аэроплан резко снижался, и явственно было видно, как авиатрисса чуть ли не панически дергает ручку управления рулем высоты. Это было воистину страшно — женщины завизжали, кто-то чуть не по головам поскакал вниз.
Несколько секунд все жили в ожидании смерти. Но застрекотал мотор, аэроплан выровнялся, устремился вверх, сделал круг, пошел на восьмерку. Она была выполнена прекрасно — верхние флажки мачт как раз были в центре кругов, составляющих воображаемую восьмерку. Зрители бурно зааплодировали. Тут только Селецкая обнаружила, что Сальтерн ее обнимает, прижимает к себе, словно готовясь всем телом прикрыть от падающих обломков летательного аппарата.
Актриса отстранилась, причем взор ее говорил: простите, люди смотрят, нельзя же так…
Больше ужасов не было — кроме, разве что, выкриков через рупор. Аэроплан вскоре приземлился в круг, его удержали, как водится, за хвост, и многие из публики побежали на поле — разглядеть вблизи бесстрашную женщину.
Женщина же искала взглядом своего друга — потом будет все, и поцелуи, и объятия, но сейчас необходим только обмен взглядами — для полного и безупречного счастья.
Актрисы остались на трибуне.
— Ну, что, медам, вы довольны? — громко спросил Кокшаров. — Пора собираться. После обеда у нас репетиция.
Таким простым способом он доложил Сальтерну, что компания-то не простая, люди искусства, артисты!
Терская, как всякая актриса, была порой завистлива, порой восторженно добра, порой сварлива, порой жеманна. Но с Селецкой у нее сложилась дружба — вынужденная дружба, чтобы держать под контролем все возможные маневры относительно Кокшарова. Поэтому Терская пришла на помощь подруге, чье смущение было не талантливо сыгранным, а, увы, натуральным.
— Идем, голубушка, — сказала она. — Нам еще костюмы примерять и подгонять. Ведь завтра вечером премьера. Маркус говорил — все билеты проданы, вся лучшая публика будет у нас в Бильдерингсхофе. Помяни мое слово — все эти господа, которые сегодня смотрели полет, явятся к нам в театр. Я узнала одну пару из Эдинбурга, а господин с детьми — вон тот, видишь? — из Майоренхофа.
Господин с двумя мальчиками, десяти и двенадцати лет, одетыми в матроски, был вытащен на летное поле за руки и увлечен к аэроплану. Сопротивляться ошалевшим от счастья мальчишкам было бесполезно.
— Идем, медам, идем! — торопил Кокшаров. — На поезд опоздаем!
— Если вы на поезд опоздаете, я могу в Бильдерингсхоф на своем авто отвезти, — сказал Сальтерн, но не Кокшарову, а Селецкой. — Я имею большое авто.
— Это было бы изумительно! — воскликнула Терская, не дав Кокшарову и рта разинуть.
И тут в бой вступила тяжелая артиллерия — госпожа Эстергази.
